Страница 87 из 117
9. НАДЕЖДА Корни высушили, истолкли, пекли из муки лепешки и ели. Вкусно. Насытиться не могли. Ноги с бездушной еды толстели. Кашку-траву варили. Сперва черной становится, серой, синей. Белой станет — готова трава. Жили этой едой бессильной. Сходил к маслобойщику — в край села. Весь день продвигался от дома к дому, в каждой избе смерть побыла. Макухи просил — отослал к другому. Отруби выменял за ружье, гармонь перешла Ковылину в руки. Взял ее Петька: «Теперь мое…» Смолчал Кузьма, потемнел от муки. Стыло Быково на Волге-реке, падал народ, недородом смятый. Так и пришел в смертельной тоске новый год, девятьсот десятый. Сани скрипнули под окном в новогоднее утро. Кто-то ступил на крыльцо ногой, кто-то щеколдой звякнул. «Хозяева!» Шарит по двери рука. «Кузя, кто это, слышишь?» Наташи испуганные глаза синеют в утренней сини. «Хозяева!» В сердце ударило вдруг. Кузьма поднялся над лавкой: в избу шагнул, распахнув тулуп, грузный Ефим Денисов. «Хозяева что-то поздно встают и печку еще не топили…» Сказал и прислушался к тишине, снял шапку, перекрестился. «Кузя! — с криком шагнул еще. — Кузя! Зачем казниться? Смири гордыню, простит отец! — крикнул Ефим, рыдая,— Слышишь, опора моя, пойдем, рука моя правая, сын мой!» Ефим Денисов на лавку сел, лицо опустил в ладони. Винный угар по избе пошел, сердце сковала жалость. Нависла тяжелая тишина, дышали глаза Наташи. Дверь отворилась. Две чьих-то руки мешок поставили к стенке. «Что это?» — хрипло спросил Кузьма. «Мука», — из сеней сказали. «Тятя, зачем ты сюда пришел?..» — «Кузя, мать пожалел бы!..» — «Тятя, хлеба много у нас?» — «Хватит, сынок, идемте. Хватит! Нонче уже бегут, а с рождества повалят, наделы сожмем у себя в руках еще десятин на двести…» — «А люди?» — «А люди спасутся мной, а там уж не наше дело. На свете каждый сам за себя, бог лишь за всех единый…» Трудно Кузьме, устал он сидеть, в угол плечом ввалился. «Тятя, давайте хлеб раздадим всем, кому смерть приходит…» — «Кузя!..» — «Можешь, тятя, давай…» — «Кузя, ты что, сыночек?!» — «Слышишь, тятя, давай отдадим!» — «Задаром, что ли?» — «Задаром…» — «Цыть, сопляк, не смирился ты, Гордец! Пропадешь ты, выродок мой! Так над отцом смеяться!..» — «Уйди! — прошептал, слабея, Кузьма. Уйди!» Засвистели двери… «Муку забери!» Метнулся Кузьма, мешок уцепил руками, свалил его, покатил за порог сквозь сени. Сорвал завязку, грудью в сугроб столкнул с крыльца и сам повалился следом… «Уйди! Навсегда! Не хочу твоего… ничего, что содрал ты с кровью!.. Отзовется тебе, отольется тебе… тебе и другим, на свете!..» Можно даже уснуть на ходу, ступни бы если так не ломило. Идет к колодцу. На холоду его совсем покидает сила. Легкий, он виснет на журавце, пока не сорвет с ледяного припая. Белеют пятнышки на лице, и сон приходит, глаза слипая. «Эй, в колодец слетишь, сосед!» — «Федя!..» — «На срубе уснул. Гляди ты!..» Федор Бабаев и сам присел на край колоды, глаза закрыты. Они, себя тормоша, берут воду, в каждом ведре по кружке, несут, совершая великий труд, идут, мешая уснуть друг дружке… В марте семнадцатого числа Волга проснулась, вздохнула Волга, лед разорвала и понесла. Как ты, родная, томила долго! Бушует над Волгой ледовый гром, крыги на острова полезли. Быково дышит распухшим ртом в жару голодной своей болезни. Кузьма, отталкивая полусон, шатаясь, шел добирать солому, раз десять с охапкой садился он, пока проходил от сарая к дому. Наташа, держась рукой за шесток, затапливала от последней спички, слушала: булькает кипяток, — рогач покручивала по привычке. Потом на крыльце сидели вдвоем и удивлялись: «Весна, смотри-ка! Небо чистое, как водоем!» Тихо: ни рева, ни зова, ни крика. «Кузя, ведь это из-за меня твое мученье…» — «Наташа, что ты! С тобой мы единственная родня! Пускай подавятся, живоглоты! На всём: на пожарах, на голодах — руки греют!.. Уедем, Ната? Так-то не бедствуют в городах, хлеб в городе есть, говорят ребята». — «Боюсь я!..» — «В Царицыне будем самом, двенадцать часов отработал — и дома». — «Боюсь я…» — «И книги там… Люди с умом…» Всё кружит и кружит тяжелая дрема. Сидели и слушали: нет ли гудка? Гудки мерещились, выли, звали. Пароходы издалека наплывали и наплывали. Он глянул на солнце, резь превозмог, увидел: с краями полная чаша, в ней солнце, пуская легкий дымок, кипит и булькает, словно каша.