Страница 72 из 117
Тетрадь пятнадцатая КИРОВОГРАД Рассвет сигналом махнул долгожданным. Лелековку гусеницы жевали. Фашисты, стальным охваченные арканом, из города просочатся едва ли. Мосты запрудив и дороги притиснув, город совсем опоясали за ночь, окраины города — наши танкисты, солдатские хутора — партизаны. Четвертого землю, покрытую мраком, небо снегом осыпало черным и крупным, немцы разлеглись по глубоким оврагам, половодье перепрыгивало по трупам. Пятого января на рассвете город, глаза нам пожарами выев, наши машины разгоряченные встретил, подбрасывая под них мостовые, протягивая нам мосты и заборы, улицы-реки простирая нам с гулом. Пошли перед нами следопыты-саперы, пехота — сразу к центру шагнула. Улицы пересекают траншеи. Радисты разглядывают их пулеметом, фашисты присели там, вытянув шеи, как будто их одолевает дремота. Улицы отзываются громом и хрустом, потом всё обрушилось, закружилось, сломалось. В эту минуту стало тихо и пусто, так тихо и пусто, что воробьи испугались. «Город свободен, оставаться на месте!» — радист передал приказанье комбата. Сема горько сказал: «Вот, приехал к невесте». «Выходите, выходите, ребята!» Мы оказались в бушующем круге. Зная, что их ни за что не осудят, девушки, вскинув легкие руки, встают на носки, зажмуриваются и целуют… Солнце поднимается выше. Январь в начале. А такая погода! Уже почернели задымленные крыши, как механики после большого похода. Сосульки, желтые от дыма времянок, свесили хрупкие ноги с карнизов. На шпиль над каланчою румяной клок облака утреннего нанизан. Девушки смеются от счастья: «Как мы ждали вас! Как мы ждали, родные!..» А Сема курит хмуро и часто. «Хорошо, если так, а бывают иные..» — «Не смеете так, вам просто налгали. За наших девчат поручиться мы можем. Все, кто тут оставались, мы вам помогали». Сема сердится: «Ну, не все, предположим!..» — «Мы не знаем такой. Призывайте к ответу! Подождите, узнаете, как мы боролись!» — «Вы всё же напрасно ручаетесь. Эту я-то знаю», — надрывается голос. «От рабства сумели отбиться, на ходу из вагонов прыгали в двери, — горькие слезы дрожат на ресницах. — Мы не думали, что нам не поверят». — «Не плачьте, — говорю я, — ну что вы! Значит, хорошо. Этим можно гордиться». А Сема подсказывает снова: «Но не все так. Есть отдельные лица!» — «Есть, — говорю я, — не спорьте, девчата. Вот одна так совсем встрече с нами не рада. Скоро она будет к стенке прижата». — «Кто такая?» Сема шепчет: «Не надо!» Я замечаю сигналы радиста и к машине иду. Не досказано, жалко. «Что случилось?» — «Приказ: „Сосредоточиться быстро. В восемь тридцать. Около парка“». «Прощайте! — говорю я. — Пора нам, девчата». — «Жалко. Так скоро. Заедете, может?» — «Может, заедем по дороге обратно», — говорю я, а что-то сердце тревожит. Сема вдруг: «До свиданья, Раиса! — И легонько в плечо ударяет ладонью. — До свиданья, Свиридова. Мышеи всё боишься? Руку, Горкина, имя ваше не помню…» И сразу стало тихо в округе. И слышно — капли постукивают о камень. Девушки, прислонившись друг к другу, изумленными поблескивают зрачками. Словно молния тишину осветила, на Сему обрушились и руки и губы. «Сема, Руденко, что же ты, милый!» — «Что же ты! Опоздал ты! Вот если бы Люба…» — «Что с Любой? — спрашиваю, замирая.— Не плачьте!» — приказал я им строго. Лицом к броне прислоняется Рая. «Не успел ты. Ты бы раньше немного». — «Не удалось ей спастись… Как ждала тебя, Сема…» — «После побега мы летели, как птицы…» — «Где она?» — «Стали у них эсэсовцы дома. Когда вернулась… Гад решил объясниться. В морду кружкой влепила — согнулась жестянка. Ты помнишь, ведь умела подраться! Он донес на нее, этот немец из танка, и угнали ее в Германию. В рабство…» Танк грохочет вдоль переломанных улиц, и тишина отпрыгивает к заборам. «Сема, мы еще не вернулись!» — «Не вернулись и вернемся не скоро». — «Сема! — кричу я. — Не прощу себе сроду за всё, что о Любе… Называл тебя тряпкой. Она научила нас верить народу…» Сема склоняется над боеукладкой. В парке закипает работа, пока еще слышны выстрелы где-то, в бригаду вызывают кого-то, кто-то песню запевает про Лизавету. Сема отправился к Любиной маме, мы «тридцатьчетверку» заправили нашу и обедаем — я, радист и механик. Дождик накрапывает нам в кашу. Девушки, улыбаясь несмело, идти стесняются в изношенных платьях, друг друга подбадривают: «Подумаешь, дело! Не засмеют нас, понимают же. Братья!» Потом они подходят поближе, умытые дорогими слезами. Я гляжу в котелок — и ничего не вижу. Дождь ли это застилает глаза мне? К губе подбегает горячая россыпь, языком ее — солоноватая жидкость. Читают девушки: «Комсомолец Матросов». Просят нас: «Кто это, расскажите!» Истребители пролетают над нами. «Русские!» — крикнули девушки и запрокинули лица. Радист спросил: «Вы не русские сами?» Стало слышно, как весна шевелится. «Наши! Выражайтесь яснее. Наши, слышите, это наши летят-то…» — «Наши!» — девушки шепчут, краснея. «Наши!..» — повторяют девчата. Город обдут январем необычным, окна сияют теплынью досрочной, и смех мешается с говором птичьим, с грохотом трубы водосточной. Коля, радист наш, отбросил окурок. «За Уралом нам придется жениться!» — «Почему так?» — «А что же, — отвечает он хмуро, — тут каждая нагляделась на фрица». — «Брось наговаривать на девушек, Коля», — обрезал механик. «Что, неверно, Нехода?» — «Что же они, не советские, что ли?» — «Дело не в этом, а привыкли. Три года!» — «Привыкли? А тогда почему же они из Германии под пулями убегают? Ничего не страшило их: ни голод, ни стужа! Кто листовки тут издавал к Первомаю? Не их ли фашисты водили под стражей? Хлеб несли они партизанским отрядам, в старье наряжались, и мазались сажей, и горбились, чтоб не понравиться гадам… Фашизм на них обрушился втрое, тоску по свободе они испытали всем сердцем. Мы на танке — нас возводят в герои, а они, безоружные, не поддались иноземцам! Мы перед ними должны извиниться. Они страдали не меньше любого солдата. А то, что они оказались в лапах у фрица, — в этом, друг мой, мы с тобой виноваты». «Так, так, — думаю я, — вот так лупит! Бьет по радисту, а по мне попадает. Это я ведь тогда разуверился в Любе, и не Семку, а народ свой обидел тогда я». И опять прислушиваюсь к Исходе: «Не смеем людей мы по предателям мерить! Не смеем плохо думать о нашем народе! Нашим девушкам мы не смеем не верить!» Оправдывается радист: «Я ведь тоже, сам знаешь, не последний в сраженье». — «Ну, это каждый обязательно должен. Это ведь долг твой, а не одолженье». — «Есть такие, — продолжает механик,— в хату прет не спросясь, гордо ноги расставит, за стол еще залезает нахально, а не то — так кричит: „Немца вам не хватает!“ Мы, ребята, судить этих будем, за оскорбленье народа — получайте по шее! Мы идем не за помощью, а помочь нашим людям, чтоб утешить, а не искать утешений!.. Нет, не прав ты, Коля, не так ли? Наши девушки! Ими надо гордиться, это тебя они в страдании ожидали, ты обязан в ноги им поклониться!» «Так, так, — думаю я, — это дело! Верно, парторг, это верно, Нехода». А радист оправдывается несмело: «Я ведь так, есть такая разговорная мода…» — «Это верно, — говорю я, — так что же, понятно, радист? Где же будешь жениться?» Он смеется: «Где найду помоложе!» — «А Нехода?» — «Дай домой возвратиться!» — «А ты?» — мне сердце второпях зашептало и высказывает от удара к удару то, что мечтой моей и волнением стало. А память мне рисует Тамару. «А я, — говорю, — я еще выбираю.» — «Рассказывай, командир, ну, чего там!..» — «Приказано выйти к переднему краю. Вот дорога. Тут стрелковая рота. Пулеметы не дают продвигаться. Проутюжить — и вернуться к больнице, а мне доложите в десять пятнадцать». — «Есть!» — «Идите!..» — «Собирайтесь жениться!..» Сема вернулся. «В дорогу, Нехода!» — «Не горюй, я уверен — вы будете вместе. Ведь следом за нами наступает свобода! Путь к любимой — лучшее из путешествий!»