Страница 22 из 117
25. ДНИ СВИДАНИЙ
Когда на родине опять я вспомнил дни разлук, я вспомнил эшелон, и вас, и город ранний четыре лета и зимы назад… Я задохнулся вдруг и, радостью подхваченный, вошел в дни свиданий. Тут я увидел пограничный ручеек в районе Бреста, как паровозный дым садится на мокрую траву и сосны брянские, что посмотреть меня тронулись с места. На удивленное: «Живешь?» — я ответил: «Живу!» На улицы меня Москва приподняла, как на руки, и я увидел мирный мир и небо на рассвете, в окнах — свет, из труб — дым, заснеженные парки, и вас, и ваше счастье… Когда я всё заметил, тогда подумал: «Если бы, для того чтобы видеть это, вдруг нужно было опять идти на смертный круг и нужно было опять повторить четыре зимы и лета,— я б дни свиданий оборвал и снова — в дни разлук». 1945 или 194626. КОГДА Я ПРИШЕЛ
Когда я пришел, я был в форме красноармейца. Так и хотелось шагнуть по-военному — шире. Я так и шел, но захотелось переодеться в штатское и походить по квартире. В одежде красноармейца удобно мне было: я шел не один, когда орудие выло, я лежал на снегу, и кровь не стыла, я стрелял по врагу — и убедительно выходило. Когда я пришел, стихи вырывались тревожно, снилось так, что кипело на сердце. Приходили строчки, спрашивали: «Можно?» Подбегали к зеркалу: «Можно нам посмотреться?» Плавали ритмы, они были еще не измерены, плавные — воздухоплавательных аппаратов, быстрые — ритмы улицы. Приходили герои с холода, не закрывали двери, я сердился: «Захлопните! Видите — плохо рифмуются…» Но однажды я вспомнил про красноармейскую форму: как удобно мне было! Как лежал на снегу, и кровь не стыла, и как стрелял, и как убедительно выходило! Я вспомнил красноармейскую форму и даже подпрыгнул от радости и побежал, чтобы согреться. Это был ритм!.. И я записал тогда же: стихотворению форма нужна такая, как на красноармейце. 194527. СТАЛИНГРАДСКИЙ ТЕАТР
Здесь львы стояли у крыльца лет сто без перемен, как вдруг кирпичная пыльца, отбитая дождем свинца, завьюжила у стен. В фойе театра шел бой. упал левый лев, а правый заслонил собой дверей высокий зев. По ложам лежа немец бил и слушал долгий звон; вмерзая в ледяной настил, лежать остался он. На сцену — за колосники, со сцены — в первый ряд, прицеливаясь с руки, двинулся наш отряд. К суфлерской будке старшина припал и бил во тьму. И история сама суфлировала ему. Огнем поддерживая нас, в боку зажимая боль, он без позы и без прикрас сыграл великую роль. Я вспомнил об этом, взглянув вчера на театр в коробке лесов. Фанерную дверь его по вечерам сторож берет на засов. Строители утром идут сюда, чтобы весной театр засиял, как никогда, красками и новизной. Я шел, и шел, и думал о тех, кому на сцене жить, какую правду и в слезы и в смех должны они вложить! Какие волнения им нужны, какие нужны слова, чтоб после подвига старшины искусству вернуть права! 1946