Волшебная шубейка

У изголовья стоял отец, а в руках у него пара новеньких сапог со шпорами. Да каких сапог! Рядом с ними сапоги Барана-младшего словно лапти самого бедного хуторянина. У моих сапог щучий носок, высокий каблучок! А уж о шпорах и говорить нечего. Они так горели, так сверкали на солнце, что прямо-таки в глазах рябило.

— Они из золота, папенька?

— Серебром чернённые, золотом червлённые, — отшутился отец, а затем, сделавшись вдруг сразу серьёзным, добавил: — Получай свои сапоги, сынок. Исполняю твоё желание. А моё желание вот какое: будешь ты теперь в них ходить везде и всюду, как сын господина Барана — городского головы.

А я и сам об этом только и мечтал: всегда и везде в сапогах ходить. Надел сапоги и сразу себя настоящим бароном почувствовал. Шпоры звенят, сапоги на солнце огнём горят. Теперь уж и петуху было не до смеха, он сам от стыда и зависти, наверное, сквозь землю готов был провалиться. Иначе, отчего бы ему в навозной куче рыться?

— Посмотри-ка на меня, дядя Янош! — крикнул я, примчавшись к дровосеку и хватаясь за пилу в знак того, что я готов снова приступить к работе.

Но старый дровосек только сердито заворчал на меня:

— Не нужен ты мне, барич! У меня уже есть другой помощник.

Не беда, подумал я и, горделиво покачиваясь на каблуках, направился на базар. Но здесь мне и показывать не понадобилось своих сапог торговке булками.

— О-о, да каким же вы важным барином стали! Теперь уж вы дайте мне грошик. Нет, не могу я заставлять вашу милость в таких-то сапожках тележку с хлебными корзинами катать.

От этих торговкиных слов гордости моей сразу поубавилось. А после посещения столярной мастерской я и вовсе упал духом. Пока я там подметал опилки да стружки, перемазал я свою обновку так, что страшно смотреть. Но хуже всего пришлось мне, когда я отправился за водой для лавочника господина Вамугодно. Гребешок моей шпоры зацепился за колодку, и я так грохнулся наземь, что до сих пор, как вспомню, затылок болит.

— Тихи-тах, в сапогах! — выговаривали дома ходики, но меня уже больше совсем не радовало, что я в сапогах.

Обрадовался я лишь вечером, когда сбросил их, а утром, как мне пришлось их снова напяливать на ноги, я опять закручинился.

— Ну, коли нельзя в них на кусок хлеба зарабатывать, пойду-ка я на лужайку, в лапту играть. Но, разумеется, теперь любому растяпе неповоротливому удавалось в меня мячом угодить. Потому что в сапогах со шпорами ни увернуться, ни убежать. Пошёл было к ручью цветов незабудок нарвать, тоже пришлось вернуться — побоялся дорогие сапоги в воде промочить. В кустах сирени порхали, будто поддразнивая меня, длиннохвостые, как стрижи, мотыльки, но куда уж тут гоняться за мотыльками, когда на тебе сапоги со шпорами!

Пока домой добрался, ещё раз споткнулся, нос себе расквасил. Но то, что меня дома ждало, было куда хуже, чем кровь из носу.

— А, сынок пришёл! Ну, как новые сапожки? — встретил меня возгласом отец. — Давай-ка, мы с тобой сейчас в поле сходим, покажем твою обновку нашим старым знакомым — скворцам! Сам увидишь, до чего это весело в сапогах со шпорами кукурузу полоть!

Кукурузная наша делянка — не ближний свет. Пока до неё добрались, ноги мои в сапогах будто кто огнём жёг и небо мне с овчинку казалось. Эх, хоть бы разочек ещё босиком побегать… Ни за какие коврижки не соглашусь я больше в баронах ходить! А отец поглядывал на меня да посмеивался себе в усы.

— Смотрю не налюбуюсь на твоих красавцев, — сказал он, протягивая мне мою тяпку. — Однако посмотрим, каковы они в работе!

Маленькая тяпка была моим личным инструментом. Отцов дружок закадычный, кузнец Нестучи, сделал мне её в подарок. В другое время я играючи работал ею, а тут она мне такой тяжеленной показалась, словно не тяпка, а стопудовая палица богатырей-великанов. Валится из рук — и всё тут.

Сапоги жмут, голова кружится, а в довершение ко всему я так тяпнул себе по ноге, что если бы сапожник увидел, как я изуродовал его творение, тотчас бы от огорчения умер.

— Ой! — закричал я, с горя ли, от радости или со страху — не знаю.

А отец посмотрел на меня да только и сказал без всякого гнева:

— Вот так всегда бывает с цыплёнком, когда он стрижу задумает подражать. Не носи сапог со шпорами! И босой ты можешь стать человеком. Ничуть не худшим, чем сынок городского головы.

КАК Я ЧИТАТЬ УЧИЛСЯ

В тот год после долгого солнечного бабьего лета пришла суровая, холодная зима. Снежные сугробы замели нашу старую мельницу, что не выйти, не войти. Даже праздники стали похожими на будни: ни одна живая душа к нам не заглядывала. Осталось для меня одно-единственное развлечение — слушать, как ветры завывают. Ветры очень привыкли наведываться к нам на чердак. И я уже по голосу их различал: какой северный, какой южный, какой с Тисы, а какой с Дуная. В бессонные ночи я вдоволь наслушался, как ссорятся промеж себя на чердаке вихрастые братцы ветры, гоняются друг за другом по всем щелям и дырам.

А однажды я решил спрятаться за дымоходом, чтобы подглядеть, какие они из себя, эти ветришки-ребятишки. Особенно хотелось мне с рассветным ветром подружиться, потому как старый Дюри Месси рассказывал мне, что это самый любимый сын утренней зорьки, что ходит он в красном плаще с золотой короной на голове. Конечно, человеку не дано ветры глазами видеть, он только их дыхание может чувствовать, но, говорят, если изловчиться и ветру поперёк дороги былинку-ковылинку подложить, да так, чтобы она от его дыхания не улетела, тогда он споткнётся об неё и покажется в человечьем обличим.

Как-то раз к вечеру я и в самом деле вытащил одну былинку из букетика ковыля, висевшего на гвоздике над образом девы Марии, выбежал на кухню, открыл лаз и отправился вверх по лесенке на чердак. Но едва озорник увидел открытый лаз, он тотчас же кинулся вниз, мне навстречу, и с такой силой толкнул меня в грудь, что это, право же, не пристало принцу.

Но пока я летел вниз по лестнице, по дороге я зацепил какую-то старую коробку, полную ржавых гвоздей. Разумеется, я сразу понял, что это приятель ветерок швырнул пригоршню гвоздей мне вдогонку. Знатный подарок!

И одним гвоздём можно вдосталь наиграться, а если у тебя их целая горсть — тем более! Неделя ушла у меня на то, чтобы очистить их от ржавчины. Потом я достал из-под кровати маленькую скамеечку, сидя на которой обычно рушат кукурузу из початков, и сначала вколотил в неё все гвозди, а затем принялся клещами выдирать их обратно.

Сделав так один раз, я принялся за то же самое и по второму разу, дав каждому гвоздю своё имя. Один большущий гвоздь с круглой шляпкой стал «Кровавым турком», и по нему я бил особенно усердно.

Замечательная это была забава, но под конец в скамеечке оказалось столько дыр, что она стала походить на решето. Тогда я попробовал забивать гвозди в печку, но это мне не слишком понравилось: в оштукатуренную глиной стенку гвозди легко входили, а вытаскивались и того легче.

Да и не только мне не понравилась эта затея, но и матери. Увидев, чем я занимаюсь, она слегка пожурила меня, сказав, зачем я трогаю печку, ведь она меня не трогает.

— Печку? — удивился я. — А кто её трогает? Это я убиваю старого великана, что проглотил Янчи и Юлишку[2].

Мама озабоченно покачала головой и пожаловалась отцу, который, негромко насвистывая, шил овчинный полушубок:

— Посмотри-ка, отец, на своё дурашливое чадо. Боюсь, не все у него дома, не как у других детей.

В её словах была известная доля истины, потому что в ту пору для меня и кукурузный початок был «кто», а не «что», и я мог подолгу разговаривать и со скобкой дверной и со ступкой медной. Для меня всё на свете было живым, и я хорошо понимал, о чём говорят часы-ходики и о чём думает про себя лев, нарисованный на их циферблате в венгерском национальном костюме среди огромнейших маков, в два раза больших, чем он сам.

2

Герои венгерской народной сказки.