Страница 30 из 30
Всем нам матушка очень обрадовалась, но больше всего — мне. Обняла на пороге, запричитала:
— Наконец-то пришёл ты, мой родимый!
— А как же гусь, матушка? — решил я подзадорить её, так как, ещё проходя мимо стоявших возле дома и усердно жевавших цыганят, я сразу же всё понял.
— Гусь? Твоя доля осталась, — смущённо перебирая передник, пробормотала матушка, — Самая вкусная!
— Мя-у-со! Мя-у-со! — мяукая, промчался мимо нас кот Приятель.
Он-то, конечно, знал, что гусь — это тоже мясо, так как только что объедал его дочиста с моей доли гуся и теперь удирал, потому что лохматая собачонка, громко лая, настойчиво требовала кость себе, да так, будто её звали не Подайка, а Отдайка.
Все мы весело посмеялись над этой гусиной историей. И только у одной матушки было горестное настроение: хоть реви, хоть плачь.
К чему же было приглашать в дом это великое множество народу? Но доктор Титулас и тут нашёл для неё утешительное слово:
— Ничего, добрая хозяюшка! Дайте и мне показать вам своё колдовское мастерство. Как я помню, в этом доме многим удавалось всякое волшебство. Вот и я: свистну — и скатерть-самобранка уже тут как тут! Со всем, что только вашей душеньке угодно. А ну, ребята, взгляните, может, та волшебная скатерть уже лежит на моём экипаже?
Ну конечно, скатерть-самобранка уже давно была там: ведь у нас у всех на виду повара из городского ресторана грузили в докторскую коляску тяжеленные корзины со всевозможной снедью. Был там и гусь жареный, и куры, и пирожные, и солёные рожки.
Закатили мы тут такое пиршество, что и на королевском дворе подобного не видывали.
Ещё за столом мы сидели, вдруг слышим: Подайка кого-то особенно усердным лаем на дворе встречает.
— Так зло пёс может гавкать только на цыгана Барона, — высказал предположение дядя Месси.
И точно: слышим, старый цыган с Подайкой бранится.
— Щего привяжалась, шумашедшая шобака, ешли я не жа чужим добром иду? Не отшуда жабирать пришёл, шуда нешу.
И верно: принёс. Клок от моей волшебной шубейки, с самой середины спины! Как раз то место, где наша старая мельница была на ней вышита. Он этот кусок овчины среди камней на руднике нашёл. Вся шуба дотла сгорела, только этот лоскуток и уцелел.
— Я его шражу ужнал! — похвалился цыган. — Шмотри-ка, говорю, это же она, шуба моего дружка Гергёшки. Принёш я её домой, жинка обрадовалась, на штенку кушок кожины повесить хотела. Ну, я её жа это дёрнул жа кошу. «Што, — говорю я ей, — это тебе порощёнок или курища? Это кушок шубейки моего лушщего дружка. Отнешу ему, пущь порадуется. А мне этот кушок вшё равно беж толку…»
Доктор Титулас дал цыгану серебряную монету. А я смотрел, смотрел на лоскуток от шубы да и расплакался.
После обеда я пошёл на кладбище, на отцовскую могилу. Постоял возле неё, помолчал в тишине. Вокруг кузнечики в траве скачут, на своих скрипках пиликают, а скрипки эти словно поют-выговаривают:
— Жить — это любить людей!