Гроза

ОРКЕСТР В ОТУЗАХ

Автобус крутится два часа, И мало ему экзотики. И ты устал Языком чесать, И дамы Сложили зонтики. А темнота залила до шин… И вот задумался ты: «Скажи, Ты дожил Или дожил До этакой простоты?» Но, останавливая темноту, Отузы идут, И вот Колхозный оркестр возле Отуз Старинную песню ведет: Он бубном плеснет, Он тарелкой плеснет. Чужой мотив. Но вдруг Днепровским напевом, Рыбачьей блесной Скрипка Идет в игру. И ты остановишься, поражен Не тем, что Жил Шах, Была            у шаха                        пара жен, Одна была                       хороша, Не тем, что                      (то ли дело Дон!) Жил молодой батрак, А тем, что                      (толи-тели-тон) Песня —                 другой                             сестра. Мотор стал. Мотор стих. Шофер тебе объяснит, Что это колхозный оркестр. Их На курсах учили они. Колхоз обдумал И положил По полтрудодня зараз: Хочешь — пой,                          а хочешь — пляши, Ежели ты                   горазд. Парнишка дует в медный рожок, Танцоры кричат:                              «Ходи!» И машет рукой седой дирижер, Утром он —                        бригадир. Годы пройдут И города. Но, вспомнив поездку ту — Острей, чем море                                    и Карадаг,— Оркестр из-под Отуз. «Да, как называется песня, бишь?» (Критик побрит и прилизан.) Ты подумаешь, Помолчишь И скажешь: «Социализм». Август 1939

«Нас в Корбите угощают вином…»

Нас в Корбите угощают вином, Лучшим на весь район. Выпьем, подумаем чуть и вновь Нальем себе до краев. От заповедника Суат На Эллеги-бурун Мы шли (в бору кричит сова, Ногой скользи в бору), А ветер свистит — то мажор, то минор, Сбоку плывет туман, Снизу разложено домино — Наверно, это дома. Черт его знает, какая высь, Зубы считают зуб, Стой и гордись: а? Каковы? Тучи и те внизу. Выпей, что ли, Шато-Икем, На облака взгляни, Подумай только — что и кем Сказано было о них. 1939

ОСЕНЬ

Опять нам туман по плечу, Опять разменять невозможно На славу высоких причуд Осенние черные пожни. И так ли тебя сокрушат Гудки за заставою мглистой, Почти невесомо шуршат В ночи обгорелые листья. О молодость! (Сосны гудят.) Какой ты тревогой влекома По всем незнакомым путям, По всем переулкам знакомым. Но здесь начиналась любовь И первые наши тетради, И это обидой любой, Любою тоской не истратишь. Так что ж, принимай не спеша Наследство прадедовских истин. Почти невесомо шуршат В ночи обгорелые листья. 15 октября 1939

«Ты в этот год сложил немало…»

Ты в этот год сложил немало тревожных песен, но, боясь, что их теперь не понимала ни дружба, ни любовь твоя, ты их творил, как композитор — без слов, но музыки не знал. Что мог ты сделать? Дождик в сито нельзя собрать. Твоя ль вина, что дождь тревог и междометий прошел тебя насквозь? Убавь, что, все продумав, ты заметил тот горький привкус на губах. И больше ничего. Но кроме банальной фразы, что зима и впрямь прекрасна. Мир огромен. Но в этот раз ты понимал. 18 ноября 1939

ТИГР В ЗООПАРКЕ

Ромбическая лепка мускула и бронзы — дьявол или идол, и глаза острого и узкого неповторимая обида. Древней Китая или Греции, древней искусства и эротики, такая бешеная грация в неповторимом повороте. Когда, сопя и чертыхаясь, бог тварей в мир пустил бездонный, он сам создал себя из хаоса, минуя божие ладони. Но человек — созданье божие, пустое отраженье бога — свалил на землю и стреножил, рукой уверенно потрогал. Какой вольнолюбивой яростью его бросает в стены ящика, как никнет он, как жалко старится при виде сторожа кормящего. Как в нем неповторимо спаяны густая ярость с примиренностью. Он низведенный и охаянный, но бог по древней одаренности. Мы вышли. Вечер был соломенный, ты шел уверенным прохожим, но было что-то в жесте сломанном на тигра пленного похожим. 19 ноября 1939