Стихи

45ужасные. Она кричала так,что леденела в жилах кровь у самыхотважных офицеров, что бараксотрясся весь, и трепетные мамыдетей к груди прижали! Вой собакнапуганных ей вторил за стенами!И, перейдя на ультразвук, онаворвалась в коридор. В толпе видна46была мне белизна такого зада,какого больше не случалось мнеувидеть никогда… Посланцем ада,ты угадал читатель, был во снеобмоченный индеец Джо… ГромадаЛарисиного тела по стенееще сползала медленно, а Крошкин,лишь подтянув штаны ее немножко,47схватил двустволку, вывалился в дверьс клубами пара… Никого… Лишь вьюгахохочет в очи… Впрочем, без потерьособенных все обошлось – подругасверхсрочника пришла в себя, теперьне помню, но, наверно, на порукибыл взят ассенизатор. Или судтоварищеский претерпел якут.48А вскоре переехали мы в новыйпятиэтажный дом. Мела пурга.Гораздо выше этажа второголежал сугроб. Каталась мелюзгас его вершины. И прогноз суровыйпо радио нас вовсе не пугал,а радовал – занятья отменялись.И иногда из школы возвращались49мы на армейском вездеходе. Войметели заглушен был мощным ревомбензина… А веселый рядовойсо шнобелем горбатым и багровым,наверно отмороженным пургой,нас угощал в курилке и суровымизмятым «Северком», и матерком.Благодаря ему я был знаком50уже тогда с Высоцким, Окуджавой,и Кукиным, и Городницким. Ятогда любил все это… Тощей павойна сцену клуба выплывала, чьяуже не помню, дочка. Боже правый!Вот наступает очередь моя —со сцены я читаю «Коммунисты,вперед!»… Вещь славная… Теперь ее речистый51почтенный автор пишет о тоскепо внучке, что скипнула в Сан-Франциско.Ей трудно жить от деда вдалеке,без Коктебеля, без родных и близких.Но все же лучше там, чем в бардакероссийском, и намного меньше риска.И больше колбасы. За это дедклянет Отчизну… Через столько лет52аплодисменты помню я… В ту пору,чуть отрок, я пленен был навсегдапоэзией. «Суд памяти» ЕгораИсаева я мог бы без труда,не сбившись, прочитать на память. Вскорея к «Братской ГЭС» припал. Вот это да!Вот это книжка!.. Впрочем, так же страстноя полюбил С. Михалкова басни.53Но вредную привычку приобрелв ту зиму я – читать на унитазе.Казнь Разина я, помнится, прочелкак раз в подобной позе. Бедный Разин!Как он хотел добра, и как же золнеблагодарный люд! Еще два разав восторге пиитическом прочеля пятистишья пламенные эти.И начал третий. «Сколько в туалете, —54отцовский голос я услышал вдруг, —сидеть ты будешь?!» Папа был уверен,что я страдал пороком тайным. Вслухне говорил он ничего. Растерян,я ощущал обиду и испуг,когда отец, в глаза мне глядя, мерностучал газетой по клеенке. Дваучебных года отойдут сперва,55каникулы настанут – подозреньяпапаши оправдаются тогда.Постыдные и сладкие мгновеньяв дыру слепую канут без следав сортире под немолчное гуденьеогромной цокотухи. Без сомненья,читатель понял, что опять А. Х.увлек меня на поприще греха.56Пора уже о школьном туалетеречь завести. Затянемся бычкомкоротким от болгарской сигареты,припрятанным искусно за бачкомна прошлой переменке. Я отпетыйуже вполне, и папа Челкашомменя назвал в сердцах. Курить взатяжкуучу я Фильку, а потом и Сашку.57Да нет, конечно, не того! Тогоя потерял из вида. В Подмосковьетеперь живем мы. Воин ПВОчуть-чуть косой, но пышущий здоровьем,глядит со стенда строго. Половойвопрос стоит. Зовется он любовью.Пусть я басист в ансамбле «Альтаир»,но автор «Незнакомки» мой кумир.58И вот уж выворачивает грубомое нутро проклятый «Солнцедар».Платком сопливым вытирая губы,я с пьяным удивленьем наблюдалнад унитазом в туалете клубаборенье двух противных ниагар —струй белопенных из трубы холоднойс кроваво-красной жижей пищеводной.59Прости меня, друг юности, портвейн!Теперь мне ближе водки пламень ясный.Читатель ждет уж рифмы Рубинштейн,или Эпштейн, или Бакштейн. Напрасно.К портвейну пририфмуем мы сырок«Волна» или копченый сыр колбасный.Чтоб двести грамм вобрал один глоток,винтом раскрутим темный бутылек.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.