Страница 3 из 43
«А я сорок третий встречала…»
А я сорок третий встречала В теплушке, несущейся в ад. Войной или спиртом качало В ночи добровольцев-солдат? Мы выпили, может быть, лишку, Все громче взрывался наш смех. Подстриженная «под мальчишку», Была я похожа на всех. Похожа на школьников тощих, Что стали бойцами в тот час. …Дымились деревни и рощи, Огонь в нашей печке погас. Взгрустнулось. Понятное дело — Ведь все-таки рядышком смерть… Я мальчиков этих жалела, Как могут лишь сестры жалеть.«У матушки-земли в объятьи…»
У матушки-земли в объятьи, В грязи, на холоде, в огне Бойцы мечтали о санбате — О койке и о простыне. Не выбросить из песни слова: Трепались (если тишина) О сестрах, их жалеть готовых, Поскольку спишет все война… Как, после взрывов и разрывов, Побыв у смерти на краю, Солдаты радовались диву — Пожить в санбатовском раю! Но вот прошли недели — Странно: Еще закутанный в бинты, Еще с полузажнвшей раной Опять в окопы рвешься ты! Уже с сестричкой трали-вали Тебя не тешат, а томят. Порой случалось, что сбегали На костылях из рая в ад. И на пустое одеяло Упав беспомощно ничком, Тихонько слезы утирала Сестричка детским кулачком…«Я курила недолго, давно — на войне…»
Я курила недолго, давно — на войне. (Мал кусочек той жизни, но дорог!) До сих пор почему-то вдруг слышится мне: «Друг, оставь „шестьдесят“ или „сорок“»! И нельзя отказаться — даешь докурить, Улыбаясь, болтаешь с бойцами. И какая-то новая крепкая нить Возникала тогда меж сердцами. А за тем, кто дымит, уже жадно следят, Не сумеет и он отказаться, Если кто-нибудь скажет: «Будь другом, солдат!»— И оставит не «сорок», так «двадцать». Было что-то берущее за душу в том, Как делились махрой на привале. Так делились потом и последним бинтом, За товарища жизнь отдавали… И в житейских боях я смогла устоять, Хоть бывало и больно, и тяжко, Потому что со мною делились опять, Как на фронте, последней затяжкой.«На носилках, около сарая…»
На носилках, около сарая, На краю отбитого села, Санитарка шепчет, умирая: — Я еще, ребята, не жила… И бойцы вокруг нее толпятся И не могут ей в глаза смотреть: Восемнадцать — это восемнадцать, Но ко всем неумолима смерть… Через много лет в глазах любимой, Что в его глаза устремлены, Отблеск зарев, колыханье дыма Вдруг увидит ветеран войны. Вздрогнет он и отойдет к окошку, Закурить пытаясь на ходу. Подожди его, жена, немножко — В сорок первом он сейчас году. Там, где возле черного сарая, На краю отбитого села, Девочка лепечет, умирая: — Я еще, ребята, не жила…ЕЛКА
На втором Белорусском еще продолжалось затишье, Шел к закату короткий последний декабрьский день. Сухарями в землянке хрустели голодные мыши, Прибежавшие к нам из сожженных дотла деревень. Новогоднюю ночь третий раз я на фронте встречала. Показалось — конца не предвидится этой войне. Захотелось домой, поняла, что смертельно устала. (Виновато затишье — совсем не до грусти в огне!) Показалась могилой землянка в четыре наката. Умирала печурка. Под ватник забрался мороз… Тут влетели со смехом из ротной разведки ребята: — Почему ты одна? И чего ты повесила нос? Вышла с ними на волю, на злой ветерок из землянки. Посмотрела на небо — ракета ль сгорела, звезда? Прогревая моторы, ревели немецкие танки, Иногда минометы палили незнамо куда. А когда с полутьмой я освоилась мало-помалу, То застыла не веря: пожарами освещена Горделиво и скромно красавица елка стояла! И откуда взялась среди чистого поля она? Не игрушки на ней, а натертые гильзы блестели, Между банок с тушенкой трофейный висел шоколад… Рукавицею трогая лапы замерзшие ели, Я сквозь слезы смотрела на сразу притихших ребят. Дорогие мои д’артаньяны из ротной разведки! Я люблю вас! И буду любить вас до смерти, всю жизнь! Я зарылась лицом в эти детством пропахшие ветки… Вдруг обвал артналета и чья-то команда: «Ложись!» Контратака! Пробил санитарную сумку осколок, Я бинтую ребят на взбесившемся черном снегу… Сколько было потом новогодних сверкающих елок! Их забыла, а эту забыть до сих пор не могу…