Триллион евро (сборник)

Но как бы там ни было, а взрослым об этом — ни словечка, даже если бы у них нашлось внятное объяснение этому явлению. Оставить родителей в полном неведении было решено единогласно, а затем торжественно объявлено, что того доносчика, который нарушит это решение, затолкают во двор мясника, чтобы Чёрт растерзал его там на куски.

Справедливости ради надо сказать, что если бы нашёлся придурок и проболтался об этом доме родителям, они бы всё равно не поверили ни одному его слову, как они не верят ничему, что им рассказывают дети, за исключением тех случаев, когда речь идёт о каких-нибудь обычных пустяках.

Если же чьи-нибудь родители, на сей раз случайно, по каким-то непонятным причинам, вдруг прислушались бы к тому, что говорят им дети, и приняли рассказ о доме-привидении всерьёз, то единственно возможным последствием стало бы то, что всем детям Ракетно-фабричной улицы строжайше запретили бы на пушечный выстрел приближаться к дому № 1, под угрозой сурового наказания. Поэтому вполне естественно, что вся история сохранялась в строгой тайне от родителей. Да это было и не особенно трудно, поскольку взрослые теперь всё время проводили на фабрике, выполняя большое и очень важное задание.

За несколько вечеров до испытания Генриетты — а может, и за несколько недель, точно сказать трудно, — они все ждали у забора, не появится ли дом-привидение. Генри сказал, что сделает то, чего ещё никто до него не делал. Но никто не верил, что Генри Хвастливый действительно отважится постучаться в дверь дома-привидения; сам Генри верил меньше всех. Однако великое обязательство есть великое обязательство, и когда белый дом, наконец, у них на глазах обрёл свои очертания в саду, Генри завопил, как индеец, ринулся к дому и на какой-то момент, к великому ужасу остальных, исчез из виду.

Точно описать этот момент очень трудно. Он был одновременно и короткий, и крайне долгий, и, кроме того, он ускользал от понимания быстрее, чем комар ускользает от хлопка ладоней. В какой-то момент Генри исчез, а потом они снова увидели, как он бежит назад к живой изгороди с мокрым от пота лицом и бледнее мёртвой ласки; задыхаясь, он перемахнул через забор и мрачно возвестил, что даже постучался в дверь дома. Вы видели, ведь вы же видели? От ужаса и волнения они забыли поздравить Генри с тем, что он прошёл испытание на смелость. Они просто долго стояли и молча смотрели на дом среди яблонь или, вернее, туда, где дом только что был, поскольку он снова исчез.

Бывает, вдруг что-нибудь ляпнешь, а потом сам же и испугаешься; так было и с заявлением Генриетты, что она войдёт в дом.

Произошло это примерно так: мальчики болтают про дом-привидение что в голову взбредёт во время игры в мячик на пыльном дворе фабрики, и вдруг Генриетта слышит своё собственное заявление, что теперь настала очередь её испытания на смелость и она хочет войти в дом, если только это возможно.

Когда до неё дошло, что же такое сорвалось у неё с губ, она чуть не описалась, но, разумеется, уже было поздно. А сейчас, когда она прислонилась к ограде дома и солнце печёт её затылок, девочка пока что видит лишь пустой сад, в котором густые кусты и тёмные кроны деревьев отбрасывают дрожащие тени, и совсем ничего не чувствует. Раньше она иногда задумывалась, что чувствовал первый космонавт перед тем, как взлететь на космическом корабле, но теперь она, кажется, знает это.

— Ты точно уверена? — спрашивает Альбин.

— Конечно, — врёт Генриетта.

Макс скребёт свою большую, наголо остриженную голову, похожую на картофелину. Крупные капли пота стекают по его выпуклому лбу, норовя попасть в выпученные глаза, но он успевает стереть их своими толстыми, как сардельки, пальцами.

— Чёрт, что за лето! — вздыхает он. — Что за день сегодня? Воскресенье? Или вторник? А месяц какой? Чёрт. Это лето никогда не кончится. Оно длится уже десять лет. Не хочу жаловаться, но я, наверное, умру от теплового удара, не дождавшись осени. Чёрт! Вы хоть когда-нибудь видели такое лето? Я уже не могу вспомнить, что такое осень или зима. Помните, зимой с неба падают такие белые штучки? Или мне это приснилось? Эй, мне это приснилось, что ли?

— Я не верю в осень, — говорит Генри и задумчиво предсказывает: — У нас больше не будет школы. Школа всегда начинается осенью, а осень больше не наступит, поэтому и школы не будет.

— Мы можем прийти сюда завтра, — снова делает попытку Альбин, — нам незачем торопиться.

— Я сделаю это сегодня, — настаивает Генриетта.

Втайне ей хотелось бы, чтобы Альбин взял её на руки и унёс отсюда, чтобы она не приближалась к этому ужасному дому. И она знает, что он бы так и сделал, если бы она его попросила. Но она знает также, что не может отступиться от своего заявления, что должна выполнить обещанное. Если она сейчас откажется, Генри постоянно будет ей напоминать об этом. А может, и Альбин станет относиться к ней чуть хуже.

— Наверно, это вообще самое долгое лето, — снова принимается за своё Макс. — И самое жаркое. Хоть раз, вообще, был дождь? Я что-то не припомню. Чёрт, у меня внутри, кажется, сейчас всё сварится. Эй, Генри, а из тебя говно выходит не варёное?

— Заткнись, — ругается Генри, разозлившись на его болтовню, и бьёт кулаком по толстому предплечью. Слышится мягкий бумс. Макс, хныча, потирает ушибленную руку и наконец затихает.

— Ну, я пошла, — торжественно говорит Генриетта.

Альбин делает движение, и на какое-то мгновение кажется, что он хочет её обнять. Но он лишь желает ей удачи, довольно скованно.

Генри пытается насмешничать, но сквозь его ухмылку прорывается страх, а может, даже и немножко уважения. Генриетта замечает, что Макс не смеет даже взглянуть в сторону дома. Он готов жрать тухлое мясо и копошащихся червей, но такое ему не по силам. Макс фальшиво насвистывает и с тоской поглядывает в другой конец Ракетно-фабричной улицы, где все родители в этот момент производят пиротехнические пакеты.

Генриетта поднимает юбку и лезет через ограду в сад.

Ей чудится, что посреди изнуряющей жары на неё дохнуло поразительно холодным сквозняком. Вот мелькнуло что-то большое и белое, может, это дом уже появился? Только сейчас она заметила, как уже поздно, — здесь царят сумерки, и темнеет с коварной быстротой. Скоро свет дня скроется в укромных уголках среди деревьев и кустов, его вберёт в себя тёмная садовая земля.

Она бросает быстрый взгляд в сторону компании, ища ободрения в задумчивых глазах Альбина, и начинает отдаляться от ограды, направляясь в сторону пока ещё невидимого дома.

Вокруг неё снова мелькают белые всполохи; холод больно кусает её худенькое тело и особенно ощутимо щиплет больную ногу. Она прищуривается — и вот он, дом, большой, белый и совсем реальный: она видит даже неровности в окраске стен. Генриетта замирает, когда пропорции вдруг искажаются, а цвета приобретают дымчатую чужеродность. Деревья вытягиваются к сероватому, в трещинках, зернистому небу, и хотя Генриетта бежит к дому со всех ног, ей кажется, что он с каждым шагом удаляется от неё.

Генриетта испуганно скулит. Теперь она понимает, почему Генри ничего не захотел рассказывать о своём испытании на смелость. Всё это невозможно постичь, даже самому себе не объяснишь, не говоря уже о том, чтобы облечь это в слова и угостить других, как конфетами из пакетика. Генриетта чувствует, как у неё кружится голова, как слабеют и подкашиваются ноги, ладони и ступни уже совсем заледенели.

Путь длинный, длиннее, чем казалось с улицы, но потом она, запыхавшись, всё же добирается до дома. Он высится перед ней до самых облаков, она останавливается и задирает голову.

Вон там, в окне, фигура, похожая на могущественное божество или, может, — если хорошо присмотреться, — на юную девушку.

Девушка (если это действительно девушка) смотрит из окна дома-привидения и ждёт. Она ждёт чего-то определённого. Её ожидание ощутимо почти физически, это, скорее, осязаемый предмет, как кресло-качалка или жаркий день, а не только как некое внутреннее состояние.