Рискующее сердце

КРОВЬ{119}

Наши общности должны быть общностями по крови, таково наше первое требование. Но что такое кровь? Этот вопрос прост и сложен одновременно. В нем обнаруживается весь разлад между познанием и чувством.

Каждый, кто действительно дорожит жизнью, чувствует, вероятно, что это такое, его кровь. Но он также знает, что всего труднее говорить о часах, когда эта текучая стихия глубже всего взволнована или бьется горячее всего. Не в словах открывается кровь. Язык — подобие сети, и через ее ячеи ускользает богатейший пестрый улов, когда его вытягивают из глубины на свет. Язык таит внутренний мир, как дом, и только там, где трескаются стены, только из окон прорывается наружу магическое мерцание. Сверкающее, несказанное тускнеет и обесцвечивается, когда его высказывают. И драгоценнейшие слова — всего лишь отшлифованные рамки для таинственных картин, доступных только внутренним очам.

Кровь глубже всего того, что можно сказать или написать о ней. Ее темные и светлые колебания чаруют мелодиями, настраивающими нас на печаль или на счастье. Они притягивают нас к лицам, пейзажам и вещам или они отвращают нас от них. То нечто, то избыточное, что вовлекает нас в очертания гор, в длящиеся линии долин, в игру облаков на небе, в смех человека, в движения животных или в краски картины, чей создатель, может быть, давно уже умер, в ту весомость, которую жизнь с безошибочностью сновиденья придает всем вещам, — это определяется родом и своеобразием крови. Явление дано, но только мощь и полнота крови устанавливают его ценность, делают его значительным, символическим и глубоким. Мы видим глазами, слышим ушами, осязаем руками, воспринимаем чужие мысли мозгом, но остается ли все это для нас лишь мертвым веществом или с этим у нас жизненная связь, решает кровь. Нервами и органами чувств мы воспринимаем, что есть; кровь открывает нам, что кроется за этим. Чувствами мы познаём, кровью — признаём. Через кровь мы чувствуем себя чужими или родными.

Кровь ощущает родство человека с человеком. Мы живем в слишком перенаселенном мире, для того чтобы испытать все счастье, заключающееся в открытии этого родства, к тому же рационализация человека притупляет остроту его инстинктов. Лишь в одиночестве, при великом различии рас и при стихийных событиях мощно пробуждается в своем усыплении внутренний смысл. Трезвейший Стэнли описывает чувство, испытанное им после путешествия по Конго, когда он, проведя целый год среди обличий, черных, как эбеновое дерево, увидел первого белого человека, как нечто опьяняющее и ошеломляющее.

Но и среди модернизированной цивилизации, в мире сплошной механики мы не можем уйти от влияния крови. Рукопожатие, которым обмениваются мужчины, взгляд в глаза, тон голоса независимо от слов, этим голосом произносимых, походка, осанка, телодвижения, игра лицевых мышц в тысяче невольных изменений, воспринимаемых нами как нечто, само собой разумеющееся, — во всем этом говорим с кровью мы, и кровь говорит с нами, привлекает, сближает или отталкивает. Пренебрегая всеми масками, я и ты объясняемся на общем языке, который существует до всех языков. А где между мной и тобой есть общее, должно быть и нечто большее, некое посредничество, включающее нас обоих, как мы в пустом пространстве воспринимаем эфир, носитель светового луча. Это большее — судьба, связующая отдельное существование с единым общим смыслом. Чувствами мы воспринимаем только проросшее явление, а подземное сплетение корней, движущее ростками, это подлинно связующее, для которого единичное ничего не значит, ибо порождающая сила у него, этого мы чаем кровью, и это чаянье осчастливливает нас чувством глубокой сплоченности.

Общность, внутри которой это чувство пропало, как общность мертва. Народ, не спаянный кровью, — чистая масса, физическое тело, которое больше не в состоянии разворачивать силы из высших областей жизни, далеко возносящихся над материей. Внутри подобной общности больше не совершается невероятное, чье ослепительное проявление снова и снова утешает нас при всем ничтожестве человека, а только правит механический закон. Ради такой общности не стоит жить, не стоит умирать, не стоит производить детей или делать хоть что-нибудь за пределами индивидуальной сферы. У нее нет судьбы, как нет крови, подтверждающей эту судьбу.

Но именно от судьбы происходит великое напряжение, сообщающее жизни смысл, достоинство и трагическую насыщенность. Судьба и кровь, невидимая сила и основополагающее вещество, через которое эта сила проявляется. Из нее мы должны исходить, чтобы вполне понять сущность крови. Кровь без судьбы — все равно что незаряженная батарея или магнитная игла без магнитного притяжения. Чистота и селекция крови или добротность ее смешения не имеет значения без этой великой силы. Лишь на пробном камне судьбы доказывает кровь свою ценность.

Потому мы отвергаем все попытки рассудочно обосновать понятия расы и крови. Кто хочет доказать ценность крови мозгами при посредстве современных естественных наук, тот принуждает слугу свидетельствовать за господина. Мы не хотим слышать о химических реакциях, о впрыскиваниях крови, о формах черепа и об арийских профилях. Все это неизбежно вырождается в бесчинство пустых ухищрений, открывая интеллекту ворота для вторжения в царство ценностей, которые он может только разрушить, но никогда не поймет. Кровь отнюдь не приветствует своего узаконивания на пути, доказывающем также родство с павианом. Кровь — горючее, воспламеняемое метафизическим огнем судьбы. Нам нет дела до остальных ее свойств, не важно, как выглядят ее тельца и какие химические реакции им свойственны. Об этом пусть рассуждают ученые мужи за микроскопами. Такими вопросами разум заполняет книги, но не жизнь — пространство судьбы.

Магнетическая сила крови не нуждается в приметах и опознавательных знаках материального порядка. У ее знамен не логическая, а символическая функция. Ее единства находят друг друга в пространстве, как две бабочки в ночной долине, даже если они единственные в округе на много миль. Они стремятся к своей цели, как стаи перелетных птиц, которые знают о погоде больше, чем все метеорологические станции мира. Они следуют необходимости, воле самой судьбы, задолго до того как об этой необходимости напишет книги историк. Кровь чует с непогрешимой точностью, что для нее опасно, а что благоприятно. Ее не проведешь, ибо она сама ведет и видит без света.

Где кровь связана заветным кругом судьбы, там возникает общность крови — и нигде больше. Без этого круга семья, знать, народ теряют смысл, и все глубокие, первичные узы превращаются в мишень для насмешек со стороны разнузданного умствования и циничной дерзости литераторов. Все уравнивается, разлагается и уплощается, всякий творческий уклон сглаживается, в пустыне всеобщего отмирает чувство особенного, чувство органического единения. Одиночка больше не ощущает, что это его ударили в лицо, когда оскорбляют общность, а все остальные больше не гордятся примечательным достижением одиночки, больше не распознают самих себя в своих вождях; нет больше незабываемого опьянения сплоченностью, переполняющего большие города высшим ликованием жизни. И с подтверждением высшей, скорее, вневременной жизни исчезает и презрение к смерти, основанное на сознании, что отдельное существование обладает смыслом и ценностью лишь по отношению к более великой сверхличной ценности. Угасает воля к жертве, божественная примиряющая стихия смертного.

Для крови движение достойнее почитания, чем цель. Кровь не знает прогресса, так как ее воле в любое время, в любом пространстве, в любом из ее общностей открыто абсолютное. Решающее для нее лишь ее задушевность и несокрушимая сила. Так мы распознаём героев и подвиги всех времен и всех стран. Наша любовь к Риму не мешает нам любить Ганнибала. Мы видим в Наполеоне удивительное явление жизненной энергии. Мы ценим великие окровавленные образы французской революции от Мирабо{120} до Робеспьера{121}, каждый из его собственного средоточия, и наш взор более не очарован мощью жизни лишь там, где является холодный Баррас{122}. Мы бы могли ценить и нашу революцию, если бы ее поддержала полнота крови.