Страница 8 из 23
А размышления о других силах истории, силах зла и разрушения, насилия и захватничества, конденсировались в чеканных, словно и впрямь на камне резанных строфах «Гробницы Тимура» (1938) — стихотворения, которое и сейчас перечитывается с глубокими и вполне современными в своей сути чувствами. Смысловым центром и здесь выступает образ камня, но теперь это — нефрит, из которого высечена гробница древнего губителя народов, «забвения холодный камень», в чьих тусклых гранях видны лишь мертвые дали «бесследных войн, пустых смертей». Историческая и человеческая тщета самой идеи завоевательных войн, покорения народов, самой психологии угнетения и деспотизма передана автором четко и мощно — стихи действительно напоминают беспощадную, как приговор, эпитафию:
Читая это стихотворение, вдохновляешься и точностью философского историзма авторской мысли, и силой ее поэтического воплощения. «Він смертю зник, як смертю виник» (приблизительный перевод: «Он в смерти исчез, как из смерти возник») — предельно емкая афористическая формула, обозначающая конечный итог земных путей любого завоевателя и тирана. И она была особо современна в годы, когда над Германией, над всей Западной Европой вставала мрачная тень Гитлера.
«Отчизне отдать не огрызки душ, а всю полноценность жизни иль смерти», — писал М. Бажан в одном из своих довоенных стихотворений 1936 года (в духе времени в нем упоминается «Человек в серой военной шинели», однако не поднимается рука записать его в типично «культовские», хотя и такие у него бывали, — настолько искренне и сильно звучит здесь мысль, обращенная не к личности, а к тому, что мы называем высшими духовными ценностями советского человека). Слова, полностью оправданные и подтвержденные поэзией Бажана, созданной на фронтах Великой Отечественной войны.
Идея патриотической героики в циклах «Сталинградская тетрадь» (1942–1943) и «Киевские этюды» (1943) раскрывается в живом единстве со всем лично увиденным, пережитым и выстраданным. «Зрительный ряд», изобразительная сторона, как всегда у автора «Строений», дана в этих стихах художнически добросовестно, точно и впечатляюще. Перед нами почти физически ощутимые образы происходящего: полыхание необозримой приволжской степи, «раскатистый широкий гром „катюши“, глухие всхлипы толстотелых мин», и в тучах «разящая смерть переходит в пике», и лица солдат в сталинградской траншее, ставшие «тверже и худей… спокойнее и смерти неподвластней», и трагический вид разрушенного Киева: пылающий университет, «и книги, как птицы, на мокрой панели в отчаянье бьют обгорелым крылом»… Все достоверно, ибо увидено глазами художника, уважающего язык реальности, осязаемо-конкретной правды. Но тут же и выходы за пределы этой конкретики, выходы в бесценную правду чувств, сложных переживаний, широких идейных обобщений. Как, скажем, в стихотворении «Возле хаты» (1942) с его образом старой женщины, «матери матерей», которая без слез и жалоб, не укоряющим, но и не прощающим взором провожает солдат, отступающих к Волге, — такая за ним встает мучительная правда времени. Или в таком реальном и вместе сгущенном до символичности сюжете: солдат Сталинграда спасает из волжских волн раненую женщину и, может быть, впервые с такой ясностью ощущает, что он «мужчина, сын народа своего», обязанный защитить всех слабых и нежных («На берегу»). И только психологически чуткий художник — чуткий даже к микроакустике свершавшихся исторических событий — мог передать в слове ту зыбкую еще грань между «вчера» и «сегодня», которую можно было уловить в глазах жителей освобожденного Киева: «Пройдут года, но это не сотрется. Всё виданное, прожитое зло на дне очей, в глубокой тьме колодца, как твердые кристаллы, залегло».
«Киевские этюды» завершались своеобразной «киевской утопией» конца 1943 года — большим стихотворением «Строитель». Кому-то может показаться, что это — обычные духоподъемные, «прочерчивающие перспективу» стихи, написанные с благородной целью ободрить, воодушевить современников картинами отстроенного в близком будущем города с его «зеркалами площадей» и «планетами золотыми» лампионов и фонарей. Пусть даже так, но как сильно проявляется здесь органично бажановская тема преодоления всяческого хаоса — и хаоса развалин, и любого возможного хаоса чувств — разумной целеустремленной волей человека-созидателя. Так выходит на руины его коммунист Строитель. Поэту, как и его читателям, действительно, нужно было это прозрение в завтрашний день, это предчувствие «великих добрых дел», которые должны были совершиться.
В первые послевоенные годы М. Бажан, отягощенный всякого рода служебными обязанностями (да и служебным, так сказать, стилем тех времен), к стихам, тем более лирическим, обращается сравнительно не часто. Применительно к тогдашним обстоятельствам он свободнее всего ощущал себя в темах зарубежных — тем более что для всей советской поэзии теперь настал период достаточно широкого выхода во внешний мир — да еще в сюжетах из прошлого.
Дань современности отдавалась, главным образом, в стихах декларативно-публицистических.
В 1946–1947 годах поэту пришлось (один раз — в составе парламентской делегации) побывать в Англии — это было, кстати, первое в его биографии посещение зарубежной страны, причем страны «классического» капитализма. Известное раньше через литературу, искусство, печать представало перед ним в живой яви, в остром сегодняшнем срезе. Так родилась книга его стихов «Английские впечатления» (1948). Стихов, насыщенных прежде всего пытливой социально-политической мыслью, эмоционально обостренной, во-первых, воспоминаниями о недавней войне с фашизмом и, во-вторых, ситуацией «войны холодной», инициатива которой принадлежала совместно и английскому, и американскому империализму. У меловых скал Дувра советский поэт думал о курганах над Доном и Волгой: там были остановлены полчища Гитлера, которых в ином случае не остановили бы воды Ла-Манша («Скалы Дувра»). На чужой земле он пристально всматривается в фигуры, в лица людей, отнюдь не преисполненных симпатий к его стране: здесь и один из опытнейших политических лидеров английского империализма («Набросок портрета»), и рядовой исполнитель всякого рода грязных, преступных дел («Странствующий джентльмен»). Мастерство политической, социальной сатиры, за которое критика заслуженно хвалила эти стихи, все же наиболее проявилось, на сегодняшний взгляд, в выполненной на иронических параллелях с Р. Киплингом «Солдатской балладе» (о злоключениях недавних «Томми Аткинсов» в послевоенном Лондоне), а особенно — в стихотворении «На шотландской дороге». Здесь, преодолевая известную прямолинейность своих стихов на непосредственно политические темы, поэт оказывается в давней своей стихии: столб с надписью «Private» (то есть «Частная собственность») предстает в его стихотворении символом злого и уродливого, а в какой-то мере — и бессильно-доброго или косного в новейшей истории страны:
Тот же внимательный, вдумчивый взгляд, та же позиция советского патриота и убежденного интернационалиста, однако иной колорит и другая мера сердечной открытости — в написанных через полтора десятка лет «Итальянских встречах» (1961), продолженных и в последующие времена. (Италию М. Бажан посещал неоднократно, с этой страной его связывали и определенные практические интересы — на протяжении ряда лет он был председателем Украинского отделения общества «СССР — Италия», а также вице-президентом существовавшего в свое время Сообщества европейских писателей с центром в Риме.) А тон и колорит легко объяснимы — здесь были иные сферы человеческого общения, было немало встреч с друзьями по идеям и борьбе, а кроме того, мог ли М. Бажан без радостного волнения писать об Италии — стране искусства?