Шекспир и история

Приведем лишь одну иллюстрацию: сценический ге­рой елизаветинского театра — Джек Строу, исторический прототип которого был одним из предводителей Крестьян­ского восстания в Англии 1381 г. Его «исповедь» содержа­ла признание в «самом „страшном” — стремлении восстав­ших установить в стране и общность имущества» и за­вершалась наивным воспроизводством тюдоровского стереотипа — заклинанием: «Пусть никогда не забудутся наши изменнические имена. Страшная тропа, на которую мы ступили, богом проклята».

Раскрытие той же темы в драмах Шекспира намного сложнее. Традиционно христианское возвышение «мень­шого брата», его морального превосходства, его близости к источнику истины переплетается в них с гуманистиче­ским недоверием к толпе, неспособной к самостоятельно­му историческому творчеству. Эта двойственность в изображении места и функции низов в историческом движе­нии народа нашла в творчестве Шекспира многоплановое воплощение. Прежде всего она сказалась в противопо­ложении народа как объекта истории и народа как субъ­екта ее, народа рассуждающего и народа действующего, но, быть может, нагляднее всего — в противоположении морального и духовного облика простолюдина как обо­собленного индивида и того же простолюдина, когда он выступает в сообществе себе подобных, т. е. толпы.

При этом нужно иметь в виду, что двойственность сводилась к двум планам: субъективному (осознанному) и объективному (неосознанному).

Двойственность первого рода лежит на поверхности. С одной стороны, в хрониках легко найти реплики, в ко­торых отразился господствующий стереотип, т. е. пренебрежительное отношение к простонародью, массе. Она невежественна, вспыльчива, легковерна, неустойчива, стремится к разрушительным действиям.

…Даже страшный многоглавый зверь —

Изменчивая, бурная толпа…

«Генрих IV», ч. II, пролог

«От злобной черни можно ждать услуги — что растер­зает нас подобно псам» («Ричард II», II, 2). Такого рода клише почти всегда вложены в уста представителей власть имущих: королей, знати, магистратов. Подобные суждения о простонародье были столь распространены в этой среде, что, воспроизводя их, Шекспир лишь запечат­лел одну из характеристик социальной этики верхов.

С другой стороны, если судить по тем репликам, ко­торые Шекспир вкладывает в уста простолюдинов, то трудно удержаться от заключения, что в народе он видит самого проницательного мудрого и неподкупного судью в делах государственных 27.

Вспомним, что наиболее глубокие причины низложения Ричарда II Шекспир излагает устами простого садовника:

Кто не навел в саду своем порядка,

Тот сам теперь увянуть обречен.

Он дал приют под царственной листвою

Прожорливым и вредным сорнякам,

Считая, что они — его опора…

Как жаль, что не хранил он, не лелеял,

Свою страну, как мы лелеем сад!

Там же, III, 4

Более того, именно садовнику Шекспир «поручил» изложить программу гармонического государства: Тебе же надлежит, как палачу, Отсечь чрезмерно длинные побеги, Которые так вознеслись надменно: Пусть в царстве нашем будут все равны,— Я ж сорняки выпалывать начну, Которые сосут из почвы соки И заглушают добрые цветы.

Чтоб не смогли плодовые деревья

Погибнуть от переполненья соком,

Весной мы надрезаем им кору.

Когда б с вельможами так поступал он,

Росли б они на пользу государству,

А он вкушал бы верности плоды.

Мы обстригаем лишние побеги,

Чтоб дать простор ветвям плодоносящим.

Там же

Примерами политической проницательности и госу­дарственной мудрости народа изобилуют и другие хро­ники. Напомним только, что ренессансную концепцию моральной ответственности короля перед подданными Шекспир вложил в уста простого воина, «беседовавшего» с Генрихом V в канун битвы при Азинкуре.

Разумеется, более чем наивно видеть в Шекспире «народолюбца» или проповедника сострадания к «мень­шому брату», но было бы и непростительной близору­костью не замечать, что Шекспир, как великий реалист, усматривал в народе (а не в его властителях) источник высших моральных и духовных ценностей, в том числе и политической мудрости. Таков «осознанный» план хроник. Обратимся теперь к плану «неосознанному», т. е. при­сутствующему в тексте не как явно сформулированная позиция, а неявно (косвенно), за сообщенным фактом, оброненным замечанием по другому поводу и т. п. Но сначала коснемся того, почему вопрос об исторической роли народа мы отнесли именно к этому плану. Прежде всего потому, что для современной Шекспиру историче­ской мысли — и тем самым для него — этого вопроса еще не существовало. Народ и история были понятиями не­совместимыми, взаимоисключающими. Народ как субъект к истории отношения не имел, точно так же как история проносилась где-то высоко над народом. И это нетрудно объяснить. Историческая традиция, восходившая к сред­ним векам, из всех сфер социально-исторического про­цесса держала в поле зрения только сравнительно узкую полоску его, именуемую ныне политической историей. Это была история династий, войн (внешних и внутрен­них), фактов законодательства, управления, суда и т. п. Естественно, что на форуме этой истории народ отсутствовал. В ней речь шла почти исключительно о прослой­ке правителей, а не о массе управляемых. Следовательно, хроники должны были лишь предполагать существование народа, платящего налоги, поставляющего ополченцев для войн, жалующегося, покорного или мятежного,— и все это происходило где-то за исторической сценой или в незримой глубине ее. Таков стереотип эпохи. Однако Шекспир, сам едва ли сознавая это, нарушил конвенцию и, по сути, поставил вопрос о роли народа в судьбах го­сударства, в истории. Наиболее отчетливо это выражено в «Кориолане». Кориолан, возведенный сенатом в сан консула, нуждался в публично выраженном одобрении народа.

М е н е л а й.

Обратись теперь к народу с речью, как велит обычай

К о р и о л а н.

Позвольте мне его не соблюсти.

Не в силах я стоять перед толпою…

Молить ее отдать мне голоса.

С и ц и н и й.

Избранье без народа — незаконно,

А он не даст обычай нарушать.

«Кориолан», II, 2

Но Древний Рим того времени — республика, а в Англии наследственная монархия. «Голос» народа в го­сударственных делах Рима, конечно, не может служить критерием для оценки положения вещей в Англии. Наиболее характерна в этом смысле беседа горожан на лондонской улице в дни, когда распространилась весть о смерти короля Эдуарда IV.

П е р в ы й г о р о ж а н и н.

Сосед, день добрый! Вы куда спешите?

В т о р о й г о р о ж а н и н.

Скажу вам правду, я себя не помню. Слыхали вести?

П е р в ы й г о р о ж а н и н.

Да, король (Эдуард IV.— М. Б.) наш умер.

В т о р о й г о р о ж а н и н.

Плохие вести; уж добра не ждите.

Боюсь, вся наша жизнь пойдет тут прахом.

……………………………………………….

Т р е т и й г о р о ж а н и н.

Тревожное нам время предстоит.

……………………………………………….

В т о р о й г о р о ж а н и н.

Нет, правда, все сердца дрожат от страха.

Ты, с кем ни говори,— глядит он грустно,

И полон ужаса печальный взгляд.

Т р е т и й г о р о ж а н и н.

Пред бедствием всегда бывает так!..

«Ричард III», II, 3

Казалось бы, о какой роли народа в истории можно говорить, будучи свидетелем данной беседы? Не значит ли это, что можно согласиться с мнением, будто народ у Шекспира не представлял самостоятельной, а тем более решающей, политической силы, с которой должны были считаться власть имущие? Отнюдь нет. Из истории, вос­созданной в хрониках, следует вывод иного рода: народ не только свидетель событий, даже когда он не проявля­ет свою волю в самостоятельных действиях, его отноше­ние к событиям (выраженное как «настроение», ропот, недовольство и т. п.) — фактор, определяющий их тече­ние и исход. Ричард Глостер, замысливший овладеть ко­роной, хорошо учитывал это обстоятельство. Поэтому он счел нужным призвать лорда-мэра Лондона для объясне­ния «причин» столь поспешной (без суда и следствия) казни Гастингса; поэтому и было поручено проповеднику Шоу публично отрицать законность брака Эдуарда IV с Елизаветой Грей и, следовательно, законность титула его наследников; поэтому Бекингем и отправился в ратушу столицы, чтобы подготовить горожан к предстоящей ко­ронации Ричарда Глостера. В конечном итоге отвращение народа к узурпатору и тирану и предрешило его скорое падение. Желал Шекспир или нет, он увидел в народе силу, которая только своей «эмоциональной реакцией» на происходящее поворачивает ход политических собы­тий. Хотя роль масс сводится, как правило, к одобрению или порицанию тех или иных поступков правителей и происходящих событий, с ними явно приходится счи­таться.