Шекспир и история

Более того, даже крупнейший английский гуманист начала XVI в. Томас Мор, первый среди мыслителей Воз­рождения обусловивший торжество идеала общества «все­общего благоденствия» уничтожением института частной собственности на средства производства, — даже Томас Мор какое-то время связывал надежды на «улучшения» и «ре­формы» с взошедшим на английский престол «просвещен­ным монархом» Генрихом VIII 9. И хотя Генрих VIII вскоре проявил себя как коварный деспот, тем не менее Томас Мор (к немалому огорчению его друга — знамени­того гуманиста Эразма Роттердамского) согласился занять благосклонно предложенное ему место в королевском со­вете, а несколько лет спустя и высшую должность в стране — должность лорда-канцлера 10.

По мере увядания надежд и исчезновения иллюзий раннего гуманизма все более затуманивался его социально-этический идеал. Если многие стороны средневековья казались гуманистам столь отжившими, «противными ра­зуму», что одного их публичного осмеяния представлялось достаточно для избавления от них — ведь смех убивает, то общественные распорядки, шедшие на смену средне­вековью, по крайней мере в Англии, где их уже можно было разглядеть, могли породить лишь глубокий песси­мизм. Одним словом, общественные условия, вызвавшие к жизни раннее Просвещение, оказались в глубоком про­тиворечии с его идеалом «разумного» и «справедливого». К тому же подъем народных движений, открытое прояв­ление социального недовольства низов вызывали у гума­нистов страх перед выходом народных масс на арену ис­тории. И Мор, подобно Эразму, например, выступил про­тив лютеровской Реформации не только во имя сохранения универсализма церкви и, следовательно, верховенства папской власти, но и потому, что своей проповедью «хри­стианской свободы» Реформация подняла крестьян против власти и собственности господ. Самодеятельность масс в глазах гуманистов выступала как разрушительное начало. Во всяком случае, между народными выступлениями и мечтой об обществе «всеобщего благоденствия» Мор не видел никакой связи 11. Одно это красноречиво свидетель­ствует о том, сколь многозначно понятие «ренессансный гуманизм», К тому же, как и всякое историческое явле­ние, гуманизм отнюдь не являлся чем-то однажды и на­всегда данным. На смену оптимизму раннего Ренессанса пришла рассудочность зрелого Возрождения, которую вскоре сменило трагическое восприятие действительности. О подобной эволюции — в философском плане — писал Ф. Энгельс: «Это превращение в свою противополож­ность, это достижение в конечном счете такого пункта, который полярно противоположен исходному, составляет естественно неизбежную судьбу всех исторических дви­жений, участники которых имеют смутное представление о причинах и условиях их существования…» 12. В плане же конкретно-историческом пределы эволюции гуманизма обозначены следующим образом: «… первая форма бур­жуазного просвещения, «гуманизм» XV и XVI веков, в своем дальнейшем развитии превратилась в католиче­ский иезуитизм» 13. По крайней мере в Англии в начале XVII в, новый идеал человека все больше воплощался в благочестивом пуританине, суровом и мрачном «ратнике божьем» на земле, отрицавшем жизнерадостное миросо­зерцание гуманизма как «дьявольское искушение».

Подведем некоторые итоги. Штурм традиционного, в данном случае — феодального, миропонимания начина­ется задолго до штурма отжившего общественного строя. В этот период — первого столкновения двух эпох — их по­ложение было различным: в то время как очертания капи­тализма были еще настолько расплывчаты, что феодаль­ное сознание их долгое время просто не замечало (поскольку оно не воспринимало их как нечто принципи­ально новое), гуманистическое сознание, наоборот, уже было способно в высшей степени критически отнестись ко многим сторонам феодальной действительности. Отсюда по­пулярность в эту эпоху образа «зерцала»: «держать перед кем-либо зерцало» — значило показать его лик, отразить его образ, суть вещей. Эту функцию «держателя зеркала» перед современным ему обществом взял на себя гуманизм (хотя, как правило, далеко не на всю глубину структуры этого общества). Иными словами, гуманизм мог выступить как интеллектуальное движение, лишенное узкоклассовой определенности (вспомним слова Энгельса: «Люди, осно­вавшие современное господство буржуазии, были всем чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченны­ми» 14) в исторически строго определенный период — в течение того короткого времени (длительность его в раз­личных странах была различной), когда между строем уходящим и строем, шедшим ему на смену, преобладание силы еще находилось на стороне первого, а идеал «ра­зумного» и «справедливого» еще связывался со вторым, т. е. когда капиталистический уклад жизни еще оставался «вещью в себе», не раскрыл еще присущих ему противо­речий.

Итак, поскольку капиталистический уклад вписывался материально и в значительной степени духовно в окру­жающую его действительность, постольку гуманисты мог­ли апеллировать к общечеловеческим ценностям, т. е. мог­ли в одно и то же время неосознанно исходить из факта своей органической причастности к феодальной действи­тельности и вместе с тем осознанно приобретать необхо­димую идейную позицию для взгляда на эту действитель­ность со стороны. С общественно-культурной точки зрения гуманизм и был той интеллектуальной предпосылкой но­вой системы ценностей, которая давала возможность увидеть многоликие пороки этой действительности и обру­шиться на них с «общечеловеческой», «разумной» точки зрения, т. е. в конечном счете с точки зрения идеальных представлений о потребностях, возможностях и призвании абстрактного человека. В этот начальный период новой всемирно-исторической эпохи гуманисты могли быть иск­ренне убеждены в том, что представляют интересы «об­щего блага» всех классов и сословий, если только все члены «государства» — сословия — осознают гуманистиче­ские ценности и положат их в основу индивидуальной и социальной этики и политики. Отсюда черты утопизма и исторического оптимизма, одновременно присущие в этот период гуманизму. По мере же раскрытия социальной сути царства капитала указанные черты гуманизма увядают, поскольку «общечеловеческая» позиция терпит крах. На­ступает пора для других форм общественного сознания, а именно форм сознания собственно классового.

В качестве «разновидности» северного Возрождения английский гуманизм особенно отчетливо отразил расту­щий интерес к памятникам античной языческой образо­ванности. Но связано это было прежде всего с сознанием деформированности основных этических ценностей хри­стианства и необходимости их «исправления» и «очище­ния» (именно эту особенность гуманистического движе­ния, в частности в Англии, имеют в виду, когда обозначают его как христианский гуманизм). Хотя никто не настав­лял столь абсолютно и непреходяще, как Христос, писал Эразм Роттердамский, однако и в языческих книгах со­держится много такого, что находится в согласии с ним. Так думал не он один. Пользой и сокровенными нуждами «веры Христовой» оправдывалось возведение на пьеде­стал античных мыслителей и поэтов, юристов и истори­ков. Убеждение в том, что величайшим из них уже при­открылись многие из тех истин «божественных», которые только столетия спустя были услышаны «из уст Учите­ля», лежало в основе того удивительного синкретизма хри­стианской догмы и языческой мудрости, который нашел свое яркое выражение в творениях таких гуманистов, как Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, Эразм Рот­тердамский и Томас Мор. Подобному синкретизму в зна­чительной мере способствовало то, что современное им об­щество казалось гуманистам XVI в. во многом близким к обществу античному, и выдвижение на передний план вопросов политики и права, этики и воспитания подкреп­ляло подобное представление.

В Англии в силу раннего и особо резкого обострения социальных противоречий обрисованный процесс был сжат во времени и деформирован. Христианско-этический гуманизм в идеологии к середине XVI в. сменился гума­низмом чисто созерцательным, академическим, аристокра­тическим. Прогрессивная же тенденция раннего гуманиз­ма, трансформируясь, воплотилась к концу века, с одной стороны, в новой историографии, а с другой стороны — с особой мощью — в искусстве драмы. Не случайно драма и история — эти два проявления гуманистического мировидения — оказались столь тесно связанными, что грани­цы «жанров» на какое-то время стерлись.