На скосе века

Хотя дымят кругом заводы, Хотя в огнях ночная мгла, Хоть вихрем света и свободы Здесь революция прошла. Но после войн и революций. Под всё разъевшей темнотой Мне так же некуда вернуться С душой открытой и живой. И мне навек безмерно близки Равнины, что, как плат, белы, — Всей мглой истории российской, Всем блеском искр средь этой мглы. 1950

* * *

Сочась сквозь тучи, льётся дождь осенний. Мне надо встать, чтобы дожить свой век, И рвать туман тяжёлых настроений, И прорываться к чистой синеве. Я жить хочу. Движенья и отваги. Смой, частый дождь, весь сор с души моей, Пусть, как дорога, стелется бумага — Далёкий путь к сердцам моих друзей. Жить! Слышать рельсов радостные стоны, Стоять в проходе час, не проходя… Молчать и думать…           И в окне вагона Пить привкус гари          в капельках дождя. 1950

На побывке

Уж заводы ощущаются В листве. Электричка приближается К Москве. Эх, рязанская дороженька, Вокзал. Я бы всё, коль было б можно, Рассказал. Эх, Столыпин ты Столыпин, — Из окон Ясно виден твой столыпинский Вагон. Он стоит спокойно в парке, Тихо ждёт, Что людей конвой с овчаркой Подведёт. На купе разбит он чётко. Тешит взор… И отбит от них решёткой Коридор. В коридоре ходит парень Боевой, Вологодский, бессеребреный Конвой. …Эх, рязанская дороженька, Легка, Знать, тебе твоя острожная Тоска. 1951

* * *

Песня дальняя слышна, Птицы шепчутся в кустах. Здесь покой и тишина. Значит, здесь я лишь в гостях. Зелень, зелень свыше мер, Мудрость бледного листа… От неверий и от вер Я до крайности устал. Оттого что всё в крови Сердце жёсткое моё. От отсутствия любви И нашествия её. Оттого что как закон Жизнь во всём даёт понять, Что затем я и рождён, Чтоб насильно смерть принять. Эта мысль теперь во всём. Даже в воздухе самом. Даже в дачной тишине — Не родной, а чуждой мне. 1952

Встреча с Москвой

Что же! Здравствуй, Москва.     Отошли и мечты, и гаданья. Вот кругом ты шумишь,     вот сверкаешь, светла и нова. Блеском станций метро,     высотой воздвигаемых зданий Блеск и высь подменить     ты пытаешься тщетно, Москва. Ты теперь деловита,     всего ты измерила цену. Плюнут в душу твою     и прольют безнаказанно кровь, Сложной вязью теорий     свою прикрывая измену, Ты продашь всё спокойно:     и совесть, и жизнь, и любовь, Чтоб никто не тревожил     приятный покой прозябанья — Прозябанье Москвы,     где снабженье, чины и обман. Так живёшь ты, Москва!     Лжешь,         клянёшься,              насилуешь память И, флиртуя с историей,     с будущим крутишь роман. 1952

Вступление в поэму

Ни к чему,      ни к чему,            ни к чему полуночные бденья И мечты, что проснёшься       в каком-нибудь веке другом. Время?    Время дано.       Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты,       разместившийся в нём. Ты не верь,      что грядущее вскрикнет,              всплеснувши руками: «Вон какой тогда жил,       да, бедняга, от века зачах». Нету лёгких времён.       И в людскую врезается память Только тот,       кто пронёс эту тяжесть              на смертных плечах. Мне молчать надоело.       Проходят тяжёлые числа, Страх тюрьмы и ошибок       и скрытая тайна причин… Перепутано — всё.       Все слова получили сто смыслов. Только смысл существа остаётся,                как прежде,                     один. Вот такими словами     начать бы хорошую повесть, — Из тоски отупенья     в широкую жизнь переход… Да! Мы в Бога не верим,     но полностью веруем в совесть, В ту, что раньше Христа родилась     и не с нами умрёт. Если мелкие люди     ползут на поверхность                и давят, Если шабаш из мелких страстей     называется страсть, Лучше встать и сказать,     даже если тебя обезглавят, Лучше пасть самому,     чем душе твоей в мизерность впасть. Я не знаю,     что надо творить              для спасения века, Не хочу оправданий,     снисхожденья к себе —                не прошу… Чтобы жить и любить,     быть простым,             но простым человеком — Я иду на тяжёлый,     бессмысленный риск —                и пишу. 1952