Сэляви

* * * Годы прошли, похвалил меня Пушкин, простил меня Кушнер, не стало Булата. В голове моей нет уже того молодого салата, который бы мог сойти, если акцент снести на зеленость, иногда за влюбленность, а чаще за полную неутоленность. Годы прошли, изменился мой цензор, исказился мой контур, я узнала свободу, но хотела бы праздновать ее щедрей, веселей, хоть мысленно, хоть еженедельно как братья и сестры — субботу. Годы прошли… Все не так, как когда-то, папа с мамой отметили дату, померкли прекрасные принцы. Сюжет до сих пор непонятен, составлен из бликов и пятен: не Кристи, так Пристли. Годы проходят… Любовь не совсем беспробудна. Судьба не всегда беспощадна… Грядущее только ли грозно? Птицы кричат в поднебесьи: Сердце стучит в подреберья… Надо бы клясться и клясться в любви, покуда не поздно, покуда не поздно, покуда не поздно… * * * Говорю же тебе: не верь глазам. И часам. И точным весам, А возьми у меня старинный бальзам и убедишься сам. Говорю тебе: дай волю слезам и оставь в покое сезам, открывай скорее волшебный бальзам и убедишься сам. По своим папирусам, по парусам, ты читаешь карты миров, а моя баллада — чистейший бальзам от заоблачных докторов. Я — бальзаковский вид, я — булгаковский вуду, а ты — получишь письмо. И откроешь склянку, и я там буду Как божественный Бальзамо. Но ты медлишь, и крупные бусины слов Нанизываются, скользя, и тебе, Сусанину всех моих снов, ничего объяснить нельзя. Так не верь глазам, чужим голосам, ни альтам не верь, ни басам. А бери всеми пальцами мой бальзам и уносись к небесам. * * * «Слово — неважное. Да больно уж вещь хороша». Следовало б догадаться, хотя бы как Милан Кундера. Жизнь обработана. Почва слегка оскудела, ну и, естественно, просится в рифму душа. Слово — неважное, да больно хорошая вещь. Странное дело — не быть в Атлантиде атлантом. То ли ландшафт нехорош, то ли климат зловещ, и угораздит родиться с умом и талантом. Слово — неважное, а вещь хороша, хороша, ах не слюбилось? так так и скажи: не стерпелось. Кендера или Кундера, рифмуйся, не бойся душа: невыносимая легкость, неспешность, и все-таки, ах, несмертельность. * * * Дни, что прожиты, с трудом назову золотыми. Были отданы семье и работе. Вот и не о чем говорить с молодыми, Ну разве изредка — о любви и свободе. Молодой, он что ж, неграмотен и неистов. Жизнь полна картин и идет покуда без сбоев. Он свободнее всех пушкинских лицеистов, Всех цыган, разбойников и ковбоев. Молодой, он женщину бьет с размаху. Ту же самую, впрочем, что с вчера им добыта. И не кланяется ни страху, ни отчему праху, И не знает, где сердце, пока оно не разбито. А я, что я могу этим жарким утром, Этих самых дней золотых уже на исходе? Вспоминать об одной любови печальной, утлой, Тосковать о едва ли реальной свободе… * * * Возьму конверт, расклею, волнуясь, допишу: все кончено, прощай, конец баллады. Себя не пожалею, тебя не пощажу, а может, пощажу? Проси пощады. Проси, упрямолобый. Не произнесены все страшные слова, хотя и близки. Проси, пока мы оба не осуждены на десять лет без права переписки. Возьму конверт, припрячу, назад не посмотрю. Усилие проделав болевое… Тебя переиначу, тебя перехитрю и в ссылку, в отделенье бельевое немедленно отправлю, в глубь памяти сошлю… Гора с горою, лишь бы не сгорая! А я стишок подправлю и с музычкой слеплю. А как иначе в туруханском крае? Так, хороши иль плохи, но, видно, до конца, меняются черты, отвердевая… Стираются эпохи, срываются сердца, хранит секреты полка бельевая. Лет сто, а может, двести, промчатся. Чуть помят, конверт найдется, ведь находят клады… … Меня на новом месте порядком изумят слова: «все кончено, прощай, конец баллады».