Благие намерения

Хенрик (внезапно). Если вы, дедушка, позвали меня затем, чтобы разъяснить свое отношение ко мне и к моей матери, так оно мне известно давно, столько, сколько я себя помню. Каждый отвечает за себя. И за свои поступки. В этом мы единодушны. Разрешите мне уйти, я готовлюсь к экзамену. Очень печально, что бабушка больна. Может, вы будете так добры и передадите ей привет от меня.

Хенрик встает и бросает на деда взгляд, полный спокойного, нескрываемого презрения. Фредрик Бергман делает нетерпеливый жест, передающийся всему его крупному телу.

Фредрик Бергман. Садись и дай мне договорить до конца. Я буду краток. Садись, говорю я! У тебя, вероятно, нет ни малейшей причины меня любить, но это не повод, чтобы быть невежливым.

Хенрик (садится). И?..

Фредрик Бергман. Твоя бабушка велела мне связаться с тобой. Говорит, что это ее последнее желание. Просит, чтобы ты пришел к ней в больницу. Говорит, что хочет попросить у тебя прощения за все зло, которое она, я и вся наша семья причинили тебе и твоей матери.

Хенрик. Вскоре после моего рождения, когда мать овдовела, мы прошли весь длинный путь от Кальмара до вашей усадьбы, чтобы попросить о помощи. Нам предоставили две комнатушки в Сёдерхамне и ежемесячное пособие в 30 крон.

Фредрик Бергман. Решение всех практических вопросов взял на себя мой брат Хиндрих. Я не имел никакого отношения к экономической стороне дела. Мы с бабушкой в период работы риксдага жили в Стокгольме.

Хенрик. Этот разговор совершенно бессмыслен. И кроме того, видеть, как старый человек, которого я всегда уважал за его бесчеловечность, внезапно забывшись, впадает в сентиментальность, весьма неловко.

Фредрик Бергман поднимается и встает напротив внука. Он снимает очки в золотой оправе — движением, выражающим сильнейший гнев.

Фредрик Бергман. Я не могу сказать твоей бабушке, что ты мне отказал. Не могу сказать ей, что ты не хочешь ее навестить.

Хенрик. Думаю, придется.

Фредрик Бергман. У меня есть предложение. Мне известно, что твои тетки из Эльфвика дали вам взаймы денег на твое обучение здесь в Уппсале. Мне также известно, что твоя мать зарабатывает на жизнь уроками музыки. Я предлагаю погасить ваш долг. И выплачивать тебе подходящее пособие.

Хенрик не отвечает. Он разглядывает лоб старика, его щеки, подбородок — там виднеется небольшая ранка после утреннего бритья. Смотрит на большое ухо, на шею — над крахмальным воротничком пульсирует кровь.

Хенрик. Какого ответа вы от меня ждете?

Фредрик Бергман. Знаешь ли ты, Хенрик, что ты очень похож на отца?

Хенрик. Да, говорят. Мать говорит.

Фредрик Бергман. Никогда не понимал, за что он меня так страшно ненавидел.

Хенрик. Я знаю, что вы этого никогда не понимали.

Фредрик Бергман. Я стал крестьянином, а мой брат — пастором. Никто не спрашивал нас о наших желаниях. Неужели это имеет такое большое значение?

Хенрик. Значение?

Фредрик Бергман. Я никогда не испытывал ни ненависти, ни ожесточения по отношению к своим родителям. Или же просто забыл об этом.

Хенрик. Как практично.

Фредрик Бергман. Что ты сказал? Ах, практично! Что ж, может быть. У твоего отца были весьма оригинальные представления о свободе. Он то и дело повторял, что должен «обрести свободу». И стал банкротом-аптекарем на Эланде. Такова была его свобода.

Хенрик. Вы издеваетесь над ним. (Молчание.)

Фредрик Бергман. Что скажешь о моем предложении? Я даю деньги на твое обучение, выплачиваю ежемесячное пособие твоей матери вплоть до ее смерти и избавляю тебя от долга. Единственно, что от тебя требуется, — сходить в двенадцатое отделение Академической больницы и помириться с бабушкой.

Хенрик. А где гарантия, что вы меня не обманете?

Фредрик Бергман коротко усмехается. Смешком отнюдь не дружеским, но в нем слышится известное уважение.

Фредрик Бергман. Мое честное слово, Хенрик. (Пауза.) Получишь в письменном виде. (Весело.) Давай составим договор. Ты проставишь суммы, а я подпишу. Что ты на это скажешь, Хенрик? (Внезапно.) Мы с бабушкой прожили вместе почти сорок лет. И теперь нам плохо. Ужасно плохо. Ее телесные страдания чудовищны, но в больнице знают, как их, облегчить, по крайней мере, временно. Тяжелее всего ее душевные муки. Я умоляю тебя хоть на минуту проявить милосердие. Не ко мне, этого я не прошу. К ней. Ты ведь будешь священником, Хенрик? Значит, тебе должно быть известно, что есть любовь, я имею в виду, христианская любовь?.. Для меня это все пустая болтовня и увертки, но для тебя-то разговоры о любви должны быть вполне реальны, а? Смилуйся над больным, отчаявшимся человеком. Я дам тебе все, что ты пожелаешь. Ты сам назовешь сумму. Я не торгуюсь. Но ты обязан помочь твоей бабушке в беде. (Пауза.) Слышишь, что я говорю?

Хенрик. Пойдите к этой женщине, которая называется моей бабушкой, и передайте ей, что она прожила всю жизнь бок о бок со своим мужем, даже и не подумав хоть раз помочь моей матери или мне. И не подумав хоть раз ослушаться своего мужа. Она знала, как тяжело нам приходится, и посылала какие-то мелочи к Рождеству и ко дню рождения. Передайте этой женщине, что она сама выбрала свою жизнь и свою смерть. Моего прощения она не дождется. Передайте ей — от маминого имени и от меня лично, — что я ее презираю в той же степени, в какой я ненавижу вас и людей вашего сорта. Я никогда не стану таким, как вы.

Фредрик Бергман вцепляется юноше в плечо и несколько раз медленно его встряхивает.

Хенрик. Вы намерены меня ударить, дедушка?

Он высвобождается, не спеша пересекает комнату, осторожно прикрывает за собой дверь и удаляется по темному коридору. В слабом дневном свете, который сочится сквозь три грязных окошка высоко под потолком, мигают газовые фонари.

В первую неделю мая Хенрику предстоит сдавать экзамен по церковной истории ужасному профессору Сюнделиусу.

Понедельник, половина шестого утра. Сквозь дырявую роликовую штору нещадно палит солнце, освещая неприхотливое жилище, обстановка которого состоит из продавленной кровати, шаткого стола, заваленного книгами и конспектами, стула, забитого до отказа книжного шкафа, видавшего лучшие дни, но не лучшую литературу, умывальника с треснутой раковиной, кувшином, ведром и ночным горшком, и трехногого кресла с подложенными под него четырьмя томами неудобоваримой эгзегетики Мальмстрёма вместо недостающей ножки. Две керосиновые лампы — поразительная роскошь! — одна подвешена к низкому потолку, на котором пятна от сырости образуют очертания континентов, другая на письменном столе сторожит две фотографии матери, когда та еще была юной и хорошенькой, и ее же в белом подвенечном платье — красивая девушка с сияющими глазами и широкой улыбкой на губах. Покатый пол застлан не знающими износа лоскутными ковриками. На вздувшихся местами обоях репродукции на мотивы из Ветхого Завета. В углу возле двери возвышается узкая кафельная печь с цветочным орнаментом на плитках. Сия студенческая келья дышит бедностью, вылизанной с помощью зеленого мыла, лютеранской чистотой и кислым трубочным табаком. Из окна виден двор с брандмауэром, семью нужниками, боязливо жмущимися друг к другу, и стеной. В почти совсем распустившихся кустах сирени беснуются пичужки. Пильщик в подвале уже принялся пилить дрова. Где-то орет младенец, требуя материнскую грудь. Время, как уже сказано, половина шестого, Хенрик просыпается словно от удара в живот: экзамен по церковной истории. Ужасный профессор Сюнделиус.