Страница 1 из 77
ИНГМАР БЕРГМАН
Благие намерения
Предисловие
Окерблюмы страшно любили фотографироваться. После смерти родителей я унаследовал весьма приличное количество альбомов, из которых самые ранние относятся к середине XIX века, а самые последние — к началу 60-х годов. Эти фотографии без сомнения обладают сильным магическим воздействием, особенно если рассматривать их в гигантскую лупу: лица, лица, руки, осанка, одежды, украшения, лица, домашние животные, виды, освещение, лица, занавеси, картины, ковры, летние цветы, березы, речки, прически, зловредные прыщи, выпирающие груди, пышные усы — продолжать можно до бесконечности, посему лучше остановиться. Но больше всего лиц. Я погружаюсь в фотографии и прикасаюсь к людям — к тем, кого помню, и к тем, о которых ничего не знаю. Это чуть ли не увлекательнее, чем немые ленты, утратившие пояснительные надписи. Я сочиняю собственные истории.
Уже с тех самых пор, как я написал свою автобиографическую книгу «Laterna Magica», мне хотелось поставить фильм о юности моих родителей, первых годах их брака, их надеждах, неудачах и «благих намерениях». Я смотрю на фотографии и испытываю непреодолимое влечение к этим двум людям, у которых нет практически ничего общего с замкнувшимися в себе, разросшимися до мифических размеров существами, владычествовавшими в моем детстве и юности.
Поскольку моим специфическим способом выражения являются кино и изображение, я, взяв за основу рассказы, документы и, как я говорил, фотографии, начал, в общем-то без особой цели, вычерчивать определенную линию поведения. Я совершал воображаемые прогулки по улицам Уппсалы, в те времена еще остававшейся маленьким, замкнутым, полусонным университетским городком. Посетил Дуфнес в Даларна, когда Воромс, дача родителей мамы, еще была особым иллюзорным раем, находившимся далеко от проезжих дорог.
Я писал так, как пишу уже пятьдесят лет: используя форму кинематографа, форму драмы. В моем изображении актеры произносили свои реплики на ярко освещенной сцене в окружении несколько размытых, но тем не менее удивительно четких декораций. В центре этого грандиозного спектакля были мои родители, воплощенные Перниллой Эстергрен и Самюэлем Фрёлером.
Не стану утверждать, будто я в своем повествовании так уж скрупулезно придерживался истины. Я надставлял, добавлял, выбрасывал и переставлял местами, но, как это часто бывает с подобного рода играми, игра, похоже, стала достовернее действительности.
Сознавая без всякой горечи, что не мне предстоит ставить мою сказку, я старался быть особенно точным в описаниях, вплоть до самых незначительных деталей, даже таких, каких камера все равно бы не зарегистрировала. Они могли бы лишь, возможно, помочь актерам проникнуться нужным настроением.
Таким вот образом и разворачивалась эта история — шесть теплых месяцев на Форё. Я осторожно прикасался к лицам и судьбам своих родителей, и мне казалось, что я немало узнал о самом себе. То, что было скрыто под наслоениями замшелых вытеснений и скользких формулировок без определенного содержания.
Эта книга ни на йоту не подгонялась к уже завершенному фильму. Она существует в том виде, в каком была написана: слова остались неопровергнутыми и будут, надеюсь, жить своей собственной жизнью, создавая собственный спектакль в сознании читателя.
Форё, 25 августа 1991 г.
Ингмар Бергман
I
Выбираю один весенний день в начале апреля 1909 года. Хенрику Бергману только что стукнуло 23 года, он изучает богословие в Уппсальском университете. Сейчас он направляется вверх по Эстра Слоттсгатан в сторону Дроттнинггатан к Городской гостинице, где ему предстоит встреча с дедом. На Слоттсбаккен еще лежит снег, но в водосточных канавах уже бурлят талые воды, а небо затянуто тучами.
Гостиница представляет собой длинное двухэтажное здание, придавленное громадой Домского собора. Над башнями орут галки, с пригорка осторожно спускается голубой трамвайчик. Вокруг ни души. Субботнее утро, студенты спят, а профессора готовятся к лекциям.
За стойкой портье — сановного вида пожилой господин читает «Уппсала нюа тиднинг». Он заставляет Хенрика подождать приличествующее время, затем складывает газету и с отменной вежливостью, в нос, говорит, что, да-да, дедушка господина студента ожидает в номере 17, это налево по лестнице. После чего, поправив пенсне, возобновляет чтение. Из кухни доносятся громыхание и женские голоса. Кислый запах погасшей сигары и жареной салаки смешивается с чадом от расположенной в углу внушительных размеров круглой угольной печи.
Первый порыв Хенрика — сбежать, но ноги несут его вверх по устланной ковром скрипучей деревянной лестнице, по коридору грязного желтого цвета к двери номера 17. У порога стоят вычищенные дедушкины ботинки. Хенрик делает вдох, потом выдох и стучит. Приятный, довольно высокий голос приглашает войти, дверь открыта.
Комната большая, с тремя окнами, выходящими на выложенный булыжником двор, конюшни и пока еще голые вязы. По продольной стене — две кровати со спинками из красного дерева. У стены напротив возвышается комод с тазом для умывания, кувшинами и расшитыми красными полотенцами. Обстановку дополняют диван, кресла и круглый столик, на котором стоит поднос с завтраком. Сучковатые доски пола застланы потертым ковром сомнительного восточного происхождения. Стены, оклеенные коричневыми обоями с ненавязчивым рисунком, украшают гравюры с охотничьими мотивами.
Фредрик Бергман, с трудом поднявшись с кресла, идет навстречу внуку. Это крупный человек, выше юноши, широкоплечий и костлявый, с большим носом, коротко остриженными волосами серо-стального цвета и бакенбардами, но без бороды и усов. Синие глаза за стеклами очков в золотой оправе немного покраснели. Он протягивает молодому человеку свою могучую ладонь — ногти потрескавшиеся, но чистые. Мужчины здороваются без улыбки. Старик указывает внуку на стул с ветхой обивкой и резными ножками.
Фредрик Бергман, оставшись стоять, разглядывает Хенрика с любопытством, но без дружелюбия. Взгляд Хенрика устремлен в окно. По булыжнику двора грохочет груженая телега, запряженная двумя кобылами. Когда шум стихает, дед начинает говорить. Он говорит обстоятельно и отчетливо, как человек, привыкший, чтобы его понимали и слушались.
Фредрик Бергман. Как ты, возможно, слышал, Твоя бабушка больна. Несколько дней назад профессор Ольденбург ее прооперировал. Он говорит, что надежды нет.
Фредрик Бергман замолкает и садится. И начинает водить палкой по узору ковра, такое впечатление, что это занятие поглотило его целиком. Хенрик, внутренне ожесточившись, никак не реагирует. Его красивое лицо с большими голубыми глазами спокойно, губы под аккуратными усиками крепко сжаты: я ничего не скажу, буду только слушать, этот человек не может сообщить мне ничего важного. Дед откашливается, голос у него твердый, речь неспешная, четкая, с едва заметным налетом диалекта.
Фредрик Бергман. Последние дни мы с бабушкой много говорили о тебе.
Из коридора доносятся смех и быстрые шаги. Часы бьют три четверти.
Фредрик Бергман. Твоя бабушка говорит, и повторяет это уже много лет, что мы поступили несправедливо с тобой и твоей матерью. Я утверждаю, что каждый сам несет ответственность за свою жизнь и свои поступки. Твой отец порвал с нами и, забрав семью, уехал. Это было его решение, и он за него в ответе. Твоя бабушка говорит, и повторяет это уже много лет, что нам следовало позаботиться о тебе и твоей матери после смерти твоего отца. Я считал, что он сделал свой выбор и в отношении самого себя, и в отношении своей семьи. Смерть тут ничего не меняет. Твоя бабушка всегда говорила, что мы были безжалостны, что вели себя не по-христиански. Я не понимаю подобных рассуждений.