Киоко

— Эй, ты, пойдем потанцуем, — крикнула она японке своим странным голосом с вязким акцентом, и девушка повернулась в сторону площадки для танцев. Фатима несколько раз пригласила ее жестом, но та отрицательно покачала головой. Я наблюдал ее благородный и грустный профиль, и во мне проснулся сильнейший интерес: у меня было желание посмотреть, как Хосе научил ее танцевать.

Я приготовил еще один дайкири. Не для того, чтобы напоить девочку и заставить танцевать, нет. К тому же кто станет вдруг танцевать после известия о смерти дорогого друга?

Она смотрела, как танцуют Фатима и пуэрториканец. Может, это напоминало ей Хосе или она старалась забыться? Чему, интересно, Хосе мог ее научить?

Девушка была для меня загадкой по двум причинам. Она была одета в немного вульгарном стиле, вполне подходящем для бара, где собиралось латиноамериканское хулиганье, однако в ней чувствовалось достоинство, благодаря загадочному, с печатью грусти, взгляду. И я ощущал еще большую ее загадочность оттого, что гостья олицетворяла неизвестную мне сторону жизни Хосе. Для меня Хосе был ранимым и наивным мальчишкой, старшим сыном моей сестры Алисии. Алисия со своей семьей убежала с Кубы через шесть лет после революции, а четыре года спустя и я проделал путь до Майами на рыболовном судне.

Единственным местом в Майами, на которое я мог рассчитывать, был дом Алисии, где мне часто случалось играть с маленьким Хосе. Я уехал в Нью-Йорк несколькими годами раньше Хосе. Чтобы заработать денег на этот бар, я работал порой по семнадцать часов в сутки: в газетных киосках, у цветочника, потом в Cuban sandwich bar.[13] Когда Хосе, всегда любивший танцевать, написал мне, что сразу по окончании лицея приедет в Нью-Йорк, я был против. Я считал его слишком нежным, неспособным адаптироваться здесь. Он был наивным, это правда, но и упрямым, не из тех, что прислушиваются к каждому твоему совету. Чтобы добыть для всей своей семьи вид на жительство, он пошел в армию. Этот период, похоже, оставил в нем ужасные воспоминания, и, после того как племянник демобилизовался, мы виделись нечасто.

Если подумать, никогда не знаешь всей жизни наших близких: так происходит и в семьях, и между хорошими друзьями, любовниками, супругами. У нас всех есть какие-то отношения, о которых другие порой просто не подозревают в силу различного уклада жизни. И Хосе в такие моменты становился кем-то другим, не тем, которого я знал. Японка, потерянным взглядом наблюдавшая за танцующей Фатимой, олицетворяла неизвестного мне Хосе.

— Возьмите, пожалуйста, я угощаю. — Я поставил два дайкири перед ней и Ральфом.

Ральф посмотрел на меня подозрительным взглядом, не притронувшись к своему стакану, как будто опасался, что я подсыпал в напиток яд. — Дайкири хорош, когда его пьешь свежим, — сказал я. Девушка протянула руку к стакану и сказала «спасибо» своим чистым голоском.

Голосом канарейки в шелковом мешке. Ральф состроил такую физиономию! Как будто хотел сказать: «Эй, не пей ни в коем случае, будь осторожней». Но она взяла стакан и поднесла его к красиво очерченным губам. Я подумал: хорошо, это дает мне еще несколько минут. Ральф предложил ей уйти, сказав, что им больше нечего тут делать. Японочка кивнула, соглашаясь, и у меня не осталось никакой возможности удержать их. Неразбавленный дайкири—довольно крепкий напиток, и я подумал, что это задержит их хотя бы на несколько минут, но она опустошила свой стакан залпом. — Вам понравилось? — торопливо спросил я, и она ответила, что очень.

— Еще стаканчик?

— С удовольствием.

Я пододвинул к ней стакан Ральфа, к которому тот даже не притронулся. Мистер Ральф был не слишком доволен, что его игнорируют, но какое мне было дело до настроения негра, причем даже не латиноамериканского. В тот самый момент, когда меня стал охватывать гнев, я придумал, как смогу заставить ее танцевать. Это было не слишком красиво, но я не преминул реализовать свою идею.

— Так, значит, Хосе научил вас танцевать? — Она кивнула утвердительно, наполовину опустошив второй стакан. — Каким танцам он вас учил? Классическому балету?

Девушка отрицательно качнула головой и ответила:

— No, ча-ча-ча, мамбе, колумбийской румбе.

Колумбийская румба отлично подходила для осуществления моей идеи. Отметив про себя, что не хотел бы видеть свое отражение в зеркале в тот момент, я наклонился к ней сантиметров на тридцать и сказал самым мерзким тоном, на какой только был способен:

— Колумбийская румба? Вы хотите меня разыграть, да? Колумбийская румба — это танец для настоящих мужчин, а Хосе был настолько женоподобен, что смотреть на него было жалко, он мог привести в отчаяние любую женщину. Я таким сказкам не поверю, можете дурачить вашей трепотней кого-нибудь другого, но не меня.

Японочка рассердилась. Мгновение она смотрела на меня ненавидящим взглядом, а потом отвернулась, отступила на пару шагов, кусая губы, и, не обращая внимания на Фатиму, жестами зазывавшую ее потанцевать сальсу, начала медленно двигать плечами. Это было что-то среднее между разминочным движением и типичным для афро-кубинских танцев вращением плечами. Звучала мелодия в стиле латиноамериканского джаз-фанка. Я осторожно прибавил громкость. Когда девушка закончила разогревать плечевой пояс, она притопнула каблуком правой ноги, не сгибая коленей, изогнула верхнюю часть корпуса в одну, потом — в противоположную сторону, как бы собирая телом звук от удара каблука, и начала основное движение румбы. Салонная румба не имеет ничего общего с настоящей кубинской. Шаги этого популярного кубинского танца под названием son были адаптированы американцами, и им дали созвучное с румбой экзотическое название, но это все неважно. Кубинский танец и музыка — это гордость кубинцев.

— Как зовут девушку? — спросил я Ральфа.

— Киоко, — ответил он весьма неприветливо.

Я несколько раз вполголоса повторил имя. Движения Киоко стали быстрее. Она поочередно переносила центр тяжести с носка левой ноги на носок правой, как будто плыла в невесомости, и на каждую задержку синкопированного ритма продвигалась на полшага вперед, меняя направление движения через каждые четыре шага. Из-за этих изменений ритма создавалось впечатление, будто смотришь на вращающуюся куклу. Стержень ее корпуса никогда не отклонялся от вертикального положения. Аль Лопес прошептал на ухо своей подружке, высокой, стройной девушке: «Посмотри, как она прекрасно двигается, потрясающе.

Никогда не видел, чтобы кто-то так здорово танцевал». Соединив вместе ноги, Киоко слегка согнула их в коленях и отступила назад мелкими прыжками, а потом резко остановилась, расставила ноги на ширину плеч и, делая волнообразные движения всем телом, подняла правую руку, как дикая кошка, готовая прыгнуть на добычу. Вытянутая кверху ладонь описывала круги вокруг запястья. Это движение называют «тореро», ибо оно напоминает элегантное движение плащом, которое делает матадор, увертываясь от нападений быка. «Красота», — прошептала колумбийская проститутка на ухо своему клиенту и покачала головой. После «тореро» Киоко дважды медленно повернулась вправо вокруг своей оси, после чего продемонстрировала нам танец Буду, называемый abakua. Во всем Нью-Йорке не найдется танцора, который сумел бы воспроизвести подобное, увидев всего один или два раза. Кубинские ударники умеют играть необычайно сложные композиции, одновременно выстукивая четыре разных ритма двумя руками и двумя ногами. Движения, которые показывала нам Киоко, танцуя abakua, были практически тем же самым. Правая и левая стороны тела на первый взгляд выполняли противоречащие друг другу па, как будто они не были связаны друг с другом, но ось, соединяющая их, оставалась неподвижной и сохраняла гармонию с полифонией аккомпанемента.

Про себя я несколько раз выкрикнул ее имя, потом налил себе стакан белого рома и выпил его залпом. Ром прошел незаметно через мою глотку, согрел изнутри желудок, и после этого великолепный танец Киоко стал настоящим мучением. Без сомнения, она продолжала заниматься и после отъезда Хосе, повторяя все, чему он ее обучил. Для меня было непостижимо, что японка способна испытывать радость, танцуя кубинские танцы. «Очень дорогой старинный друг», — сказал Ральф, чтобы объяснить, кем был для нее Хосе. И теперь она танцевала, чтобы защитить честь Хосе, которого я унизил. Может, сказать ей правду?