Киоко

— Эй, Пабло, мы должны быть благодарны Японии. Знаешь, ведь это японка везет Хосе на машине в Майами.

«Что это за история, — подумал я, — не пойму, радоваться мне или огорчаться». Это та девчонка, уж точно. А мать Хосе, моя сестра Алисия, она же ничего не знает! Она воображает, что ее сын все еще преподает танцы в Нью-Йорке. А у Хосе в голове каша вместо мозгов. Он считает себя прославленным танцором и думает, что мать примет его с распростертыми объятиями. Алисия — гордая женщина, кубинка с каталонской кровью, и при этом ужасно консервативная. Что может подумать о СПИДе женщина, которая за всю свою жизнь не выучила больше двух английских слов и сердится, когда таксисты не понимают ее испанского?

Женщина, не склонившая головы ни перед Фиделем, ни перед Батистой.

Все это ужасно меня расстраивало, я закрыл бар раньше обычного и пошел в одну из тех лавок, что открыты круглосуточно, где купил самую большую банку с ветчиной. Алисия всегда обожала ветчину, с самого раннего детства, и почему-то она особенно любила ветчину в банках. На такси я добрался до автовокзала и, со стаканчиком безвкусного кофе в одеревеневших от холода руках, стал ждать автобуса. По дороге в Квинс я пришел к выводу, типичному для моей жизненной философии: раньше или позже сестра все равно узнала бы правду, это лишь вопрос времени. В важные моменты жизни я имею обыкновение сформулировать какое-нибудь заключение, подходящее к ситуации. Наверное, это мудрость изгнанника: я отказываюсь сгибаться под тяжестью несчастий и мучиться двойственными чувствами. Удастся Киоко довезти Хосе до Майами или не удастся, но в день, когда Хосе не станет, Алисия будет ужасно горевать, и она все равно узнает, что он умер от СПИДа. Может, она уже знает. Женщины, особенно матери, все знают заранее. Хосе хочется увидеться с матерью. Значит, что бы Киоко ни пыталась сделать, хуже уже не будет.

Я приехал еще затемно. Киоко, Серхио и другие волонтеры выносили вещи Хосе и складывали их в микроавтобус. Было морозно, изо рта у них шел пар. Увидев Киоко, я хотел что-нибудь сказать, но не смог найти слов. Наши взгляды встретились, она мне широко улыбнулась, и странным образом я почувствовал себя совершенно счастливым. Мужчина всегда чувствует себя счастливым, когда ему улыбается молодая и красивая девушка, неважно, какой национальности, но в случае с Киоко это было нечто другое. Мне кажется, тут дело было не в правильности черт ее лица и не в пронзительном блеске глаз. Нечто большее двигало девушкой, заставляло ее размышлять и действовать. Не что-то туманное, не судьба. В языческой религии кубинцев, сантерии, есть бог-громовержец по имени Чанго. Ему посвящен танец, состоящий из повторяющихся движений, когда танцор ловит в воздухе могучую энергию Чанго и собирает ее в низу живота. Через Чанго танцор пытается поймать космические силы и войти в поток Вселенной, и, мне кажется, Киоко следовала именно этому потоку. Она чувствовала, думала и действовала, повинуясь сильному и естественному течению. И передавала эту энергию окружающим. Именно поэтому если она вас не замечала, то казалось, что сама Вселенная забыла о вас. Но если она улыбалась, вас охватывала необычайная радость.

Личные вещи Хосе представляли собой кучу диковинного хлама. Кипы журналов; картины, неумело написанные маслом бог весть кем; запачканные, воняющие лекарствами тряпки; вентилятор; чайник; кофейные чашки; старая одежда.

Пятнадцатиместный микроавтобус, заполненный этим хламом и несметным количеством медикаментов. стал похож на mobile home[26] для больного. У окошка висели колокольчики с прикрепленной внизу фотографией совсем еще молоденькой Алисии и маленького Хосе. Это были металлические колокольчики с таким приятным звоном, который редко услышишь. Когда закончили с вещами, Хосе забрался в машину и вытянулся на специально установленном ложе. Наконец можно было отправляться; Киоко посмотрела долгим взглядом на колокольчики.

— Держи, это ветчина для Алисии, она ее очень любит.

— Спасибо, Пабло, мама будет довольна, это верно, она обожает ветчину.

— Хосе, скажи мне правду, ты действительно не помнишь эту японку?

— Никогда в жизни ноги моей не было в Японии, поверь мне. В любом случае, говорят, японцы любезны, да? Только представь, предпринять такое путешествие, до самого Майами, специально ради меня!

Не думаю, что он мне врал, говоря так. Даже в детстве Хосе никогда не был лгуном, а какой ему сейчас прок от вранья? Однако девочки очень меняются, вырастая. Киоко было восемь, когда она танцевала с Хосе. Если бы родной отец покинул дочь в восьмилетнем возрасте и увиделся с ней вновь, когда ей стукнул двадцать один год, я не уверен, что он бы ее узнал.

— Держись, Хосе, не вздумай умереть, прежде чем доберешься до Майами, хорошо? — сказал я, взяв его за руку, перед тем как захлопнуть дверцу автомобиля.

Его руки, раньше почти черные, теперь были белыми, как мыло.

— Нет-нет, я продержусь, — ответил он, пытаясь пожать мне руку, но у него не было на это сил.

«Возможно, Хосе не протянет до конца путешествия», — подумал я и быстро закрыл дверцу, потому что почувствовал, как слезы закипают у меня в глазах.

Я отвернулся и посмотрел, что происходит у переднего сиденья: у этого гомика Серхио был растерянный вид. Киоко только что спросила, как выехать на трассу Интерстейт 95, и никто не мог ей ответить. Мне казалось, что выезд находится со стороны Нью-Джерси, но я не был уверен и остался стоять молча в стороне. В этот момент мы увидели Ральфа, подъехавшего на розовом мотоцикле с коляской. На корпусе мотоцикла была нарисована пицца. Понятно, этот тип работал продавцом пиццы. Похоже, у него самого была пицца рерреroni sausage[27] вместо головы.

— Эй, Киоко, следуй за мной, я вывезу тебя к началу трассы! — вот что он бросил ей на ходу, полностью проигнорировав меня и Серхио, после чего его мотоцикл, издавая страшный рев, удалился по улицам Квинса навстречу занимающейся заре, а за ним следом поехал ярко-красный микроавтобус Киоко.

У этого педика Серхио был грустный вид. оттого что девушка уехала, даже не обняв его на прощанье. Я тоже почувствовал себя одиноким.

VII Ральф Биггс III

— Ты хорошая девушка; знаешь, мне кажется несправедливым, что ты специально приехала сюда из Японии, а с тобой тут случаются одни неприятности. Но послушай, в Америке есть и поразительно интересные вещи, которых ты еще не видела, даже в Нью-Йорке.

В тот день мы назначили встречу на десять, но уже в девять сорок пять мой лимузин стоял у дверей ее гостиницы. Накануне, когда после своего потрясающего танца Киоко спросила, смогу ли я отвезти ее в Квинс, я почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Потому что мне показалось, что она рассчитывала на меня.

Гостиница находилась на 57-й улице, две с половиной звезды максимум, что-то вроде тех мест, где останавливаются туристические группы со Среднего Запада и перед которыми лимузины «суперстрейч» не рискуют парковаться. Когда портье в помятом галстуке-бабочке увидел, как я вылезаю из своей тачки, он остолбенел, вращая глазами, с видом, вопрошающим: что происходит?

Ровно в десять Киоко вышла из гостиницы и села в автомобиль; вид у нее был довольно усталый. В своих джинсах, пуловере, блузоне и кроссовках она не была похожа на тех, кто каждый день разъезжает в лимузинах, так что портье даже спросил у меня, кто она такая. Я ответил, что это японская рок-звезда.

— Good morning, — поздоровалась Киоко, остаток дороги она молчала, сидя в глубине автомобиля. Неудивительно: если едешь на свидание с человеком, с которым не виделся двенадцать лет, и к тому же знаешь, что у него СПИД, то, естественно, нет желания поболтать.

Здание совершенно не было похоже на лечебницу. Скорее, оно походило на место, где собирается какая-нибудь новоявленная религиозная секта, состоящая из бывших хиппи. Мы нажали на кнопку звонка, но нам никто не открыл. Я уже засомневался, туда ли мы явились, когда к нам сзади подошли два голубых и спросили, чего мы хотим. И оказывается, один из них был Хосе. Вылитые латиноамериканцы, но что мне особенно не понравилось, так это то, как они подошли, держа друг друга под руку, хотя, по сути дела, это абсолютно нормально для двух больных людей. Я не то чтобы испытываю неприязнь к латиносам, голубым, больным СПИДом или к кому-нибудь еще, но я ведь имею право на антипатии, правда?