Страница 48 из 52
Куда пойдешь ты, папа, — туда и я.
А знаешь, такого я еще никогда ни от кого не слыхал. Отец прямо в прихожей опустился на пол. Уилл сел напротив. Он знал, что другой никогда не привел бы своего сына в такое место, но его отец мог быть лишь самим собой — таким, какой есть.
Здесь могут сотворить что-нибудь над тобой, сказал Уилл. Я не хочу, чтобы ты пострадал.
Ну, а назавтра после несчастного случая — в день, когда Уилл приготовил себе сандвич, который так и не смог взять в рот, — к нему пришел незнакомый человек. В дверь постучали, и на мгновенье у Уилла блеснула безумная надежда, что это вернулся отец, хотя он и знал, что такого быть не может. Он пошел открывать; на площадке стоял высокого роста мужчина в сером костюме. Мужчина, старше его отца и какой-то усталый, словно пешком одолел миллион ступенек. В нем смутно чудилось что-то знакомое, но что именно, Уилл не понял.
Мужчина назвал его отцовским именем.
Отца здесь нет, сказал Уилл. Может, зайдете? Скоро мама должна прийти.
Мужчина пробормотал что-то неразборчивое, повернулся и пошел прочь. Уилл шагнул было следом, но тот уже успел спуститься с лестницы. Уилл подумал, что это, может быть, кто-нибудь из отцовских приятелей — вид у него был потерянный и он трудно дышал. Уилл вернулся назад в квартиру и выглянул в окно. Пожилого мужчины видно не было — зато он заметил краем глаза, как в воздухе промелькнуло что-то зеленое.
Даже теперь, через пять с лишним лет, он нет-нет да и попадался Уиллу на глаза. Вспышка красок, взмах перышек. В день, когда погиб отец, его попугайчик улетел на волю. Притом Уилл был не одинок. В Челси люди видели попугая на крышах по всей Двадцать третьей улице; где-то еще люди божились, что он был замечен в вестибюле их дома, где-то — что спал у них в подъезде по ночам, когда на улице шел снег; другие наблюдали, как он примостился на оконном карнизе или использовал в качестве насеста водонапорную башню.
Попугаи, как Уиллу было известно, могут жить до ста лет, а то и дольше — взять хотя бы знаменитого любимца Черчилля. Уилл долгое время расставлял на крыше своего дома западню: прилаживал под опрокинутой бельевой корзиной банку с зернами, виноградинами и кусочками моркови — сядет птица, а корзина упадет и накроет ее. Один раз попалась крыса, другой — парочка голубей и горлица, и на том Уилл поставил точку. Не мчался больше в Бруклин или Квинз в ответ на каждое сообщение о залетном попугае. Был случай, когда он обнаружил гнездо, но попугайчики в нем жили красного цвета — совсем, совсем не то. И все равно он не переставал смотреть на небо. Постоянно. Друзья даже прозвали его звездочетом — хотя какие уж там звезды увидишь в Челси, — но Уилл поглядывал все-таки наверх, это правда. Ему просто свойственно было не терять надежды — не теряя при этом, впрочем, и головы.
Мать сказала ему, что произошел несчастный случай, и Уилл делал вид, будто верит. Таков уж он был по натуре, и Эми была ему благодарна. Она полагала, что Сэм знал, какой у них потрясающий сын. Вопреки всему, они принесли в этот мир нечто доброкачественное. В том, быть может, и состояло их назначение, их общая задача: произвести на свет такого парня, как Уилл.
А сегодня был день его рождения. Ему исполнялось шестнадцать — на год больше, чем было Эми, когда на автобусной остановке она приняла решение, перевернувшее вверх дном ее жизнь. Уилл, по сравнению с ней, был куда более чистым. И куда более цельным. Почти шесть лет без отца. Едва ли назовешь ребенком. Каждый год с наступлением весны Эми и Уилл, взяв напрокат машину, ехали в Коннектикут — на кладбище, где был похоронен Сэм. Он-то хотел, чтоб его сожгли, но они с Эми так и не собрались пожениться, и у нее по закону не было права решать; эту заботу взял на себя его отец — отец, который никогда в жизни не брал на себя никаких забот, тем более — заботы о сыне.
Во время первой их поездки на Архангелово кладбище Эми предложила, чтобы Уилл, как принято у евреев, оставил на могиле отца камушек. Так они делали, бывая на могиле ее родителей на Лонг-Айленде. С тех пор Уилл каждый год привозил своему отцу камень, причем не просто какой попало. Это был всякий раз чудо-камень, плод многодневных поисков — камень, который отец оценил бы по достоинству. Сначала — белый, найденный в Нью-Гэмпшире, где они с мамой гостили у одного ее знакомого, за которого она вроде бы собиралась замуж, но что-то там у них не сладилось. Потом — зеленый, с Кейп-кода; черненький из Центрального парка; голубоватый, переливчатый, выковырнутый им из-под сосны во время прогулки с дедом на Лонг-Айленде. А еще — кусок гранита с тротуара на Десятой авеню. Последний камень — серебристый, блестящий — был найден на полу в Музее естественной истории. Возможно — какая-нибудь важная деталь, отвалившаяся от экспоната: от образца лунной породы или доисторической окаменелости, а может быть, и уличный, бросовый, приставший к подошве какого-нибудь посетителя. Во всяком случае — загадка, вот что главное. Отцу он должен был понравиться больше всего.
— Как жаль, что Сэм тебя не видит, — сказала Уиллу мать в день его рождения. — Такого взрослого. — Все его товарищи уже явились в полном составе и собрались за столом. Заказаны были шесть пицц с разнообразной начинкой. Уилл подошел обнять свою маму, и она почему-то всплакнула.
— Балда, вот почему, — объяснила Эми, с улыбкой утирая слезы. Вся дурь, которой она маялась в юности, давным-давно выветрилась. Сегодня думать о том, чем она была в ту пору и что вытворяла — мотаясь по всей стране автостопом, живя у чужих людей, глотая таблетки, то увеличиваясь под действием наркотиков, то съеживаясь, лишь бы не оставаться такой, как есть, — было все равно что вспоминать полузабытую от долгой разлуки сестру. Шалую. Без царя в голове. Какой она, чего доброго, оставалась бы и по сю пору, если б не забеременела Уиллом.
— Нормальная сумасшедшая мама, — сказал Уилл.
Он знал, что мама у него — хороший, душевный человек. Может быть, не всегда и не во всем права, но уж конечно не балда. Просто отказывается подчас смотреть в глаза правде. Как, например, — правде насчет его отца. Отец случайно сорвался с крыши. Так ей хотелось думать. В день, когда Сэм повел Уилла в обшарпанную дыру — в здание без дверей и с лестницей, ведущей в никуда, в трущобу, где он обитал, когда исчезал от них, когда способен был думать только о наркотиках, — в тот день, когда они, соприкасаясь коленями, сидели там в прихожей на грязном полу, Сэм наклонился очень близко к сыну. Пахло от него — учитывая, что он тогда едва ли часто мылся — очень приятно. Свежим воздухом, зеленой травой.
Куда пойду я — тебе нельзя, сказал он Уиллу. Ты это знаешь, правда? И никому нельзя.
Возможно, это был минутный порыв, возможно — план, продуманный заранее, а может быть, это сбылась мечта.
Туда нужно идти в одиночку, сказал в тот день Уиллу отец там, в прихожей.
Ниже этажом кто-то буянил — то ли спьяну, то ли от наркоты, — но Уилл с Сэмом не обращали внимания на галдеж. Уилл кивнул в ответ отцу; он все понял. У кого-то есть выбор, а у кого-то — нет. Он понял это тогда, понимал и теперь, спускаясь весело по лестнице в шумной компании своих отяжелевших от пиццы гостей — праздновать дальше день рождения. Отпраздновать еще один год, так славно прожитый в этом мире.
Бланка все-таки явилась в дом, где справляли поминки, но машину тогда вела Мередит. Теперь же, на следующий день, Мередит уехала, вернулась в лоно собственного семейства, и добираться до этого дома одной было сущее наказанье. Бланка моментально заблудилась. Старалась придерживаться пути, который когда-то знала наизусть, находя верную дорогу даже в потемках, когда катила домой на своем велосипеде. Однако сейчас все изменилось. Старые деревья — срубили, понастроили новых зданий; по тем местам, где прежде расстилались луга, пролегли шоссе, ведущие к жилым кварталам; все, что было на одной стороне, словно бы переместилось на другую.