Страница 2 из 52
Арлин была в пальто, хотя на дворе стоял апрель.
— Да вы озябли, — сказал Джон Муди.
Арлин приняла эти слова скорее как проявление заботы, а не пустую констатацию факта. На самом деле озноб бил ее в холодном свете будущего — свете, исходящем от этого высокого молодого человека, который не представлял себе, где он находится.
На Арлин накатывала слабость. Она с трудом держалась на ногах. Всю жизнь она жила в уютном коконе, жила ожиданием вот этого, зависшего округлым шаром вечера. Вот оно — то, с чего все начинается. Тем, что сейчас произойдет, определится ход моей жизни.
Джон Муди поднялся по ступенькам крыльца. Ну да, шаткие. Давно пора бы починить. Он на миг остановился, переводя дыхание, потом заговорил:
— Я еду на вечеринку в незнакомый дом. К сестре Натаниеля, соседа по общежитию. Сам толком не пойму, как я здесь оказался.
Сердце у него билось толчками, мешая дышать. В начале года его отец пережил инфаркт. Неужели и с ним происходит то же самое? Недаром он никогда не любил говорить с чужими людьми — он вообще был не большой любитель разговоров. Джон Муди был сторонник спокойствия и порядка. Архитектура предполагала наличие правил, на которые можно положиться. Он был приверженцем чистой линии и четкой формы, без выкрутасов и нагромождений. Терпеть не мог всякого рода муть.
Арлин пробежала глазами указания, которыми Джона снабдил на дорогу сосед по комнате. Все было неправильно.
— Если вам в Смиттаун, то, не доезжая до порта, сворачиваете у перекрестка на запад. Проедете четыре городка, и следующий — ваш.
— Так далеко? — Весь семестр Джон Муди работал в университете как проклятый, стараясь отличиться, и сейчас как-то разом обессилел. — Я и не заметил, до чего устал.
Арлин это понимала.
— Иной раз не чувствуешь усталости, пока не закроешь глаза.
Спешить особо было, кажется, некуда. Время зависло, оно остановило свой ход. Они зашли в дом, и Джон Муди прилег на кушетку. Вытянул длинные ноги с большими ступнями. Он легко засыпал — не помнил, когда в последний раз видел сон.
— Я всего на минутку, — сказал он. — Только чуточку приду в себя.
Арлин, как была в пальто, все еще дрожа, сидела на стуле с жесткой спинкой. Смотрела, как засыпает Джон Муди. И знала: от того, что случится в ближайшие минуты, зависит, назначено ли им быть вместе. У Джона трепетали веки, поднималась и опускалась грудь. Он спал красиво — спокойно, тихо, не двигаясь. Казалось, ему здесь самое место. Комнату загромождали стулья, составленные в круг соседями перед уходом. Когда отцу Арлин становилось совсем худо и ему приходилось давать снотворное, чтобы унять страшные боли, он стонал и метался во сне, срывая с себя простыни. Арлин иной раз отлучалась от него на короткое время — подышать свежим воздухом, побыть одной. Доходила до пристани и стояла, глядя в темноту. Слышала плеск воды, но не видела ее — она вообще ничего не видела. Ей было нужно одно и тогда, и сейчас: мужчина, который может заснуть. И вот он наконец был здесь.
Арли оставила Джона Муди и пошла на кухню. Она три дня ничего не ела и поняла, что умирает с голоду. Подошла к холодильнику и принялась вытаскивать оттуда все подряд — банки фасоли, штрудель домашней выпечки, ветчину, бататовый пирог, последний кусок торта с красной глазурью. Потом села за стол и наверстала упущенное за три дня. Покончив с едой, стала к раковине и перемыла в мыльной воде посуду.
Арлин была так сыта, что заподозрить у нее голодное помрачение рассудка было невозможно. Она действовала вполне осознанно. Это не оставляло сомнений. Она знала, что делает. Она сняла пальто, сняла черное платье, комбинацию и прочее белье и даже мягкие кожаные туфельки, купленные ее отцом. Выключила свет. Дыхание неслышной бабочкой порхало в клетке ее ребер. Вдох, выдох. Ожидание. Если он войдет в эту дверь, начнется моя жизнь. И точно: когда Джон Муди вошел на кухню, зависшее было время рванулось и понеслось вперед. Он шел к ней, пораженный своим везеньем и этим похожим на сон вечером, когда йельский студент пустился со скуки в путь-дорогу и по непостижимой прихоти судьбы очутился здесь, на этой кухне. Арлин представлялась ему виденьем, порождением его фантазии, сотканным из лунного света и молочной белизны. Как удивились бы соседи, считавшие ее дурнушкой, не стоящей внимания, если б узнали, что Джон Муди видел сейчас только ее прекрасную наготу и длинные рыжие волосы! Ему бы и в голову не пришло, что кто-то может назвать ее никудышной и невзрачной.
Что до Арлин, ей и того, что случилось, уже хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Того, как сомкнулись вокруг нее его руки, как с подставки, где сушилась посуда, попадали на пол, разлетаясь вдребезги, тарелки и чашки, отличный белый фарфор — а им было все равно. Ее еще никто не целовал, не до того ей было, занятой ночными горшками, уколами морфия, житейскими подробностями наступающей смерти.
— Это безумие, — говорил Джон Муди, не собираясь, впрочем, останавливаться. Да он и не мог бы.
Будет ли он попрекать ее этим, когда пройдут годы, — тем, что сбила его с пути? Говорить, что ввела его в обман своей особенной красотой, которую до того никто не замечал? Арлин знала только, что, когда она повела его в спальню, он не стал противиться. Спаленка была девичья, с кружевными дорожками на комодах и лампами матового стекла; она уже показалась ей чужой. Время мчалось вперед так стремительно, неистово, что дух захватывало. Она готовилась совершить прыжок из одного мира в другой: от того, что было и прошло, к тому, что еще может быть.
Арлин сделала шаг вперед во времени и пространстве — обвила руками шею Джона Муди. Она чувствовала его поцелуи на своих плечах, на груди, на впадине между ключицами. Он заблудился, и она нашла его. Он просил указать ему дорогу, и она сказала, куда ему идти. Спасибо, шептал он, — так, будто она вручила ему бесценный подарок. Пожалуй, и впрямь вручила — себя, свое будущее, свою судьбу.
Он пробыл у нее три дня, и все это время провел в постели; он обезумел от нее, потерял голову, не хотел ни есть, ни пить — хотел только ее. Вкус ее напоминал ему груши. Как удивителен был ему этот сладковатый свежий привкус, а самое удивительное — что Джон его замечал! Обыкновенно он не дарил людей особым вниманием, но сейчас было иначе. Руки у Арли были маленькие, красивые; зубы — мелкие и тоже безупречной формы, а вот ноги — большие, как и у него. Признак подвижной, деятельной натуры — такой, что справляется с задачей и не имеет привычки жаловаться. В ней как будто сочетались любовь к порядку и отсутствие сложностей — все то, что было ему по душе. До первого утра он не знал даже, как ее зовут, до второго — что у нее умер отец. На третье утро Джон Муди внезапно очнулся от сна, первого на его памяти сновидения за долгие годы — пожалуй, первого с детских лет. Он видел себя в доме, в котором вырос: знаменитом здании, возведенном неподалеку от города Нью-Хейвена его отцом-архитектором и прозванным в народе Стеклянным Башмаком за то, что состоял из сотен окон, сплетенных воедино тонкими прутьями воронёной стали. Во сне Джон Муди шел по коридору, неся корзину груш. Снаружи неистовствовала метель, и стекла в доме заволокло мутной пеленой. Сперва стало трудно разглядеть, куда он идет, потом — невозможно.
Джон заблудился, хотя план дома был прост и знаком ему со дня рождения. Его отец был ярый приверженец минимализма, чем и славился, восхваляемый за свое пристрастие к прямым линиям, водруженным друг на друга, — словно тому, что зовется домом, достаточно лишь пространства и стекла. Джон Муди опустил взгляд, не понимая, отчего стала так тяжела его корзина. Все было необычно — как колотилось его сердце, как овладевало им смятение. А самое странное, что груши в корзине превратились в плоские черные камни. Он и опомниться не успел, как эти камни сами собой поднялись и, точно пули, пущенные из орудия, пронеслись по воздуху, разбивая одно за другим окна в Стеклянном Башмаке. Все раскололось на куски и в дом ввалилось небо. Тучи и птицы, ветер и снег.