Эта русская

Некоторая часть ее денег – весьма внушительная – была потрачена на ее гардероб, не только, разумеется, на предмет мебели с этим названием (похоже даже, что эпохи Вильгельма IV), занимавший почетное место в их супружеской спальне, так что его собственный платяной шкаф (ок 1935 г.) выглядел рядом сущим заморышем, но и на то, что она носила на плечах и на прочих частях тела. В данный момент комплект состоял из белой водолазки, тонкой, безыскусной, однако мягким блеском напоминавшей о своей цене, бирюзовой юбки из плотной, похожей на замшу ткани и итальянских туфель, украшенных золотой монограммой производителя. Золотая монограмма перекликалась с массивными браслетами на ее запястьях, точнее, на манжетах водолазки. Корделия любила золотые браслеты и иногда говорила, что это единственная роскошь, которую она может себе позволить.

Едва он отворил дверь и шагнул в гостиную, она подняла глаза, приветствуя его улыбкой, исполненной обожания. Неизменную радость, с которой она его встречала, Ричард считал одним из ее бесспорных достоинств. Другим, еще более существенным достоинством была ее внешность, особенно большие ярко-синие глаза и свежая, нежная кожа, под стать превосходной фигуре. Ричарда ее красота поразила с первого взгляда, задолго до того, как он задумался, есть ли у нее матушка, тем более есть ли у той деньги. Да и сейчас он по-прежнему считал Корделию красавицей, хотя ей уже пошел сорок второй год и даже несмотря на то, что она уже почти десять лет была его женой.

Ричард еще шел через комнату, а Корделия уже вскочила с кресла и, слегка звякнув браслетами, протянула руки ему навстречу. Когда он приблизился вплотную, она крепко обняла его и поцеловала – это его тоже порадовало, хотя на миг мелькнула мысль, уже мелькавшая раньше, – а как, интересно, она его встретит, если он, скажем, потерпит кораблекрушение у берегов Аляски, проведет несколько дней в открытом море – а потом вернется домой. Нет, так, просто мимолетная мысль.

Они сели за низкий столик, разделенные подносом с чайным сервизом, и Корделия налила ему чаю из своего чайника, бело-розового, с преобладанием белого. Чай был китайский, любимого ею сорта и вполне любимого им сорта; его чашку она наполнила примерно на две трети. Он бы хотел, чтобы чашка была наполнена на семь восьмых, и даже пару раз уже упоминал об этом, но Корделия растолковала ему, что в Китае чай разливают именно так, как разливает она, и все тут.

– Как дела? – спросила она; впрочем, в том, что она об этом спросит, он был уверен заранее.

– В общем, ничего особенного. Было заседание кафедры. Потом Тристрам Халлет пригласил выпить по стаканчику, поговорили немножко о планах на будущий год.

Корделия явно решила, что обзор новостей завершен, поскольку продолжала без паузы:

– Этот грек или кто он там, который приходил на прошлой неделе, чего-то там напортил. Я как раз заканчивала обедать, смотрю, котел ну просто кипит ключом. Пока я добралась до выключателя, он чуть было не взорвался.

– Из-за этого отопление и отключилось?

– Путик, ну ты ведь знаешь, они не имеют друг к другу никакого отношения. Отопление просто отключено. А что, тебе холодно?

– Ну…

– Если холодно, надень что-нибудь тепленькое.

Последнее слово она произнесла так тиобиньгое; выговор у нее был своеобразный, и к главным его особенностям относились замещение глухих согласных звонкими (грег, годёл, одобление) и замена гласных дифтонгами (закианчивала, киупит, дуобралась до выключиателя/быглючиаделя). Ричард, ни разу не решившийся спросить ее напрямую, часто воображал себе андоррскую няньку или детские годы, проведенные в высокородном албанском семействе, не оставившие в Корделии никаких иных следов, пока наконец не понял, что Корделия просто говорит по-кордельски, на наречии собственного изобретения. Как бы там ни было, поначалу оно его приятно интриговало, позднее тихо умиляло. Через некоторое время он перестал отмечать особенности ее выговора чаще раза-другого на дню, и уже давно не раздумывал о том, какие звуки можно у нее исторгнуть, если, скажем, подкрасться сзади и выпалить из пистолета над самым ухом.

Поднеся к губам чашку, которую она, как всегда, держала не за ручку, и глядя на мужа поверх нее, Корделия проговорила:

– Ты нашел кого-нибудь, с кем бы тебе сегодня поужинать? А то я страшно боюсь, что тебе будет ужасно скучно с Крампи и другими моими ньюнемскими приятельницами.

– Да, конечно. Я ужинаю с Криспином и Фредди.

– А, ну конечно, ты мне говорил, какая я глупая (глоубая), совсем ничего не помню. Скажи мне, путик, а кто это Фредди?

– Жена Криспина. Сокращенное от Фредерики. Я был уверен, что ты знаешь.

– Боже, ну и имечко. Ну да, теперь я вспомнила. Ты уж не сердись на меня, Ричард, я не могу абсолютно все время держать в голове, абсолютно все подробности обо всем, что касается Криспина.

– Конечно, я понимаю, – проговорил Ричард, на сей раз уверенный, что говорит искренне.

Криспин Радецки был братом Годфри Радецки, бывшего мужа Корделии. Годфри практически исчез с ее горизонта еще до того, как на нем появился Ричард, однако раз-другой им все-таки привелось столкнуться. Ричард не испытывал, да и не мог испытывать к Годфри никаких теплых чувств, зато сдружился с его братом Криспином: поначалу они вместе играли в теннис, потом у них обнаружилось еще много общего. Разумеется, Корделия проявляла пристальное внимание к их отношениям и с неизменным мастерством демонстрировала Ричарду, какую боль, обиду и все такое прочее вызывает у нее дружба нынешнего мужа с человеком, запятнавшим свою репутацию кровным родством с негодяем, который переметнулся к вертихвостке, хищнице и развратнице и бросил ее, Корделию, на произвол судьбы. Мастерство заключалось не только в удивительной интенсивности и постоянстве ее укоризны, но и в том, что укоризна далеко не всегда облекалась в слова, хотя и такое случалось, но по большей части передавалась посредством своего рода психического осмоса или радиоактивного излучения. Сегодня Ричарду была отмерена, хотя еще и не полностью выдана, стандартная доза.

К особым свойствам Корделии относилось умение с необычайной ловкостью и сноровкой проделать то, что другим дается с трудом, – например, вскрыть посылку или заполучить комнату в забитой до отказа заграничной гостинице. С другой стороны, то, что было действительно просто или казалось просто на первый взгляд – например, переливание кипятка из кувшина в чайник, – требовало от нее долгих и сосредоточенных усилий. Судя по всему, количество воды и скорость переливания имели принципиальное значение. Другой, возможно, добродушно посмеялся бы над ее стараниями и, скорей всего, постарался бы оставить свой смех при себе, Ричард же за десять лет просто перестал все это замечать. Наверное, только человек с гипертрофированным чувством юмора нашел бы смешной ее манеру держать налитую чашку пальцами обеих рук, не дотрагиваясь до ручки и не опуская чашки между глотками. Но Ричард давно уже не замечал и этого.

– Вы ведь с Криспином так хорошо друг к другу относитесь, правда? Я помню, как вы сразу друг другу понравились.

– Да, верно.

– Путик, а ты страшно рассердишься, если я кое-что спрошу?

– Нет, – ответил Ричард, дыша все также ровно.

– Кажется, я уже об этом спрашивала, я просто уверена, что спрашивала. Но мне хочется спросить еще раз.

Наступила пауза; дребезжали оконные стекла, потревоженные каким-то грузовым левиафаном, Корделия, отставив чашку, потянулась через стол к мужу, безмолвно, не сводя с него глаз. Человек малознакомый принялся бы мучительно гадать, надлежит ли ему схватить ее руку и покрыть поцелуями, но Ричард прекрасно знал, чего от него ждут, и вложил в протянутую ладонь свою пустую чашку. Корделия просто подчеркивала значимость своего вопроса, который последовал вскоре за чашкой, заново наполненной на две трети.

– Это, наверное, очень глупо, путик, но мне так неприятно думать, что вы с Криспином обсуждаете меня между собой, а потом он все передает этому скоту Годфри. Вы ведь ничего такого не делаете, правда?