Желтоглазые крокодилы

Ее причитания перекрывали голос матери, и в маленькой машинке поднялся неслыханный гам: прежде они ездили в полной тишине, нарушаемой разве что тихим голосом Антуана, который любил разъяснять им названия улиц, сообщать даты постройки мостов и церквей, рассказывать о новых дорогах.

— Что с тобой случилось?! Со вчерашнего дня ты ведешь себя отвратительно! Мне кажется, ты ненавидишь меня, что я тебе сделала?

— Ты упустила папу, потому что ты некрасивая и нудная, и надеюсь, я никогда не стану такой! И поэтому я готова на все, готова стелиться перед Анриеттой, чтобы она подкинула нам деньжат.

— Значит, по-твоему, надо перед ней ползать на брюхе?

— Не желаю быть бедной, я боюсь бедности, бедность отвратительна, нет ничего хуже! Взгляни на себя. Ты просто жалкая уродина!

Жозефина смотрела на нее, разинув рот. Она не могла думать, не могла говорить. Ей и дышать-то с трудом удавалось.

— Да что тут непонятного? Ты никогда не замечала, что единственная вещь, которая сейчас интересует людей — это деньги. А я — как все, только мне не стыдно в этом признаться! Вот и нечего тут ангела изображать, ты, мамочка, не ангел, ты просто дура набитая!

Нужно ответить во что бы то ни стало, она просто обязана дать ей отпор…

— Ты забываешь, деточка: деньги бабушки — это прежде всего деньги Шефа! Она не может ими распоряжаться. Ты рановато на них нацелилась.

Я вовсе не это должна была ей сказать. Совсем не это. Я должна была преподать ей урок нравственности, морали, а не говорить о том, что деньги эти ей не принадлежат. Но что со мной творится? Что случилось? Все идет наперекосяк с тех пор, как ушел Антуан… Я даже думать неспособна…

— Деньги Шефа — это деньги Анриетты. У Шефа нет детей, так что она по завещанию получит все. Я не идиотка, я это знаю. И точка! И вообще, хватит говорить о деньгах так, будто это дерьмо какое-то, это всего лишь короткий путь к счастью, а я, представь себе, совершенно не собираюсь быть несчастной!

— Гортензия, в жизни существуют не только деньги!

— Ох, до чего же ты устарела, мамуля. Тебя надо перевоспитывать. Давай, трогай. Еще не хватало, чтобы мы опоздали. Она терпеть этого не может. — И, обернувшись к Зоэ, тихо плакавшей в кулачок на заднем сиденье: — Кончай выть! На нервы действуешь. Черт, ну и повезло же мне с семейкой! Неудивительно, что папу все это достало.

Она взглянула в зеркальце — проверить, все ли в порядке — и взвизгнула:

— Ну вот! Весь блеск стерся! А у меня больше нет. Если у Ирис какой валяется, я его свистну. Клянусь, свистну. Она даже не заметит, она их десятками закупает. Не там я родилась… Вот угораздило!

Жозефина смотрела на дочь, как на сбежавшую из тюрьмы преступницу, внезапно оказавшуюся у нее в машине. Девочка внушала ей ужас. Она хотела что-то возразить, но не находила слов. Все произошло слишком быстро. Она словно летела с горы, и конца этому было не видно. И вот, уже на исходе сил и аргументов, она перевела взгляд на дорогу и стала разглядывать деревья в цвету вдоль аллеи Булонского леса, их мощные стволы и нежную свежую зелень, бутоны, вот-вот готовые распуститься, их длинные ветви, склонявшиеся к ней, что образовывали над дорогой полупрозрачный цветущий купол, пронизанный вечерним светом, озарявшим каждую веточку, каждую шелковистую почку. Мерное покачивание веток успокоило ее. Зоэ продолжала тихонько всхлипывать, зажмурившись и зажав руками уши. Жозефина нажала на газ и тронулась, молясь, чтобы эта дорога вывела их прямо к Порт де ла Мюэтт. А там останется только припарковаться… Что тоже непросто, вздохнула она про себя.

В этот раз семейный ужин протекал на удивление гладко. Кармен следила за переменой блюд, ее юная помощница, нанятая по случаю званого ужина, была весьма расторопна. Ирис, в длинной белой рубашке и льняных голубых брюках, все больше молчала и вступала, только чтобы поддержать то и дело затухавший разговор, что впрочем, ей приходилось делать довольно часто, поскольку беседовать сегодня явно никто не стремился. Она выглядела напряженной, отстраненной — это Ирис-то, всегда такая любезная с гостями. Ее густые черные волосы были собраны в хвост, и волнистые пряди ниспадали на плечи.

Вот это грива, дай бог каждому, думала обычно Кармен, когда держала в руках эту тяжелую сияющую копну: Ирис иногда ей разрешала себя причесывать, и Кармен нравилось, как хозяйские волосы потрескивают под щеткой. После обеда Ирис заперлась в кабинете и даже ни разу ни с кем не говорила по телефону. Кармен знала об этом, потому что на кухне тоже стоял аппарат. Что она там делала одна? Последнее время такое случалось все чаще и чаще. Раньше, возвращаясь из магазина с кучей пакетов, она кричала: «Карменсита! Горячую ванну! Скорей, скорей! Вечером идем в гости!» Бросала на пол пакеты, забегала поцеловать сына в его комнату: «Как прошел день, Александр? Расскажи-ка мне, малыш, расскажи! Как отметки?» А в это время Кармен наполняла огромную ванну, облицованную сине-зеленой мозаикой, смешивала масло чабреца, шалфея и розмарина. Рукой пробовала воду, добавляла ароматические соли «Герлен» и, когда все было готово, зажигала маленькие свечки и звала Ирис. Ирис погружалась в горячую душистую воду. Порой она разрешала Кармен присутствовать при купании, тереть ей пятки пемзой, массировать розовым маслом пальчики на ногах. Крепкие пальцы Кармен крепко сжимали щиколотку, лодыжку стопу, мяли, щипали, постукивали, а потом любовно, умело поглаживали. Ирис расслаблялась, рассказывала ей о событиях дня, о друзьях, о картине, найденной в галерее, о блузке с интересным воротничком, замеченной в витрине: «…представь себе, Кармен, не отрезной, но при этом стоечкой, и расходится в обе стороны, как будто его поддерживают невидимые пластинки…», о шоколадном печенье, которое она только надкусила: «…получается, что я его не съела и значит, не поправлюсь», о фразе, услышанной на улице, о нищей старушке на тротуаре, которая ее так напугала, что она высыпала всю мелочь в старческую пергаментную ладошку: «Ох, Кармен, я жутко боюсь оказаться в таком положении. У меня же ничего нет. Все принадлежит Филиппу. На мое имя ничего не записано». И Кармен, разминая ее пальчики, массируя длинные, стройные, гладкие ноги, вздыхала: «Никогда, красавица моя, никогда вы не превратитесь в такую морщинистую старуху. Пока я жива, никогда. Я наймусь домработницей, я горы сверну, но никогда вас не покину. — Ну скажи мне это еще раз, Карменсита, скажи!» Она закрывала глаза и погружалась в дремоту, откинув голову на свернутое полотенце, заботливо подложенное Кармен.

Этим вечером церемония купания не состоялась.

Этим вечером Ирис приняла душ, по-быстрому.

Кармен считала делом чести, чтобы каждый семейный ужин был идеальным. Особенно потому, что на нем присутствовала Анриетта Гробз.

— О! Явилась… — тихо шипела Кармен, наблюдая за ней через полуоткрытую дверь буфетной, откуда руководила процессом. — Дрянь такая!

Анриетта Гробз сидела во главе стола, прямая и неподвижная, как каменная статуя, с волосами, собранными в строгий покрытый лаком пучок, из которого не выбивалась ни одна прядь. Даже святые мощи в церкви выглядят как-то поживее, подумала Кармен. На Анриетте был легкий полотняный пиджак, каждая складочка которого была отглажена и накрахмалена. Справа от нее посадили Гортензию, а слева Зоэ; она наклонялась к ним, делая замечания, как строгая учительница. Зоэ испачкала щеку. Глаза у нее были красные, ресницы слиплись. Видно, что плакала по дороге сюда. Жозефина рассеянно ковыряла еду в тарелке. Лишь Гортензия мило болтала, улыбалась тете и бабушке и отвешивала комплименты Шефу, который чуть не мурлыкал от удовольствия.

— Ну уверяю тебя, ты правда похудел, Шеф. Когда ты вошел в комнату, я подумала: какой он красивый! Как помолодел! Или ты что-то сделал с собой? Может быть, небольшой лифтинг?

Шеф радостно расхохотался и почесал голову.

— И для кого же мне стараться, лапочка моя?

— Ну, не знаю… Может, для меня. Мне обидно, когда ты делаешься старым и морщинистым. Ты мне нужен стройный, загорелый, как Тарзан.