Удар невидимки

Стыковку описывать не буду, к расследованию это не относится, скажу только, что экипаж «Урана» произвел все операции ювелирно, меня всего один раз едва не вывернуло наизнанку — когда мы совершали облет станции, чтобы выйти к стыковочному узлу лабораторного отсека.

Они остались на станции вдвоем — Бутлер и Мюррей. «Уран» отстыковался и висел в полукилометре на параллельной орбите, готовый в любой момент придти на помощь. Бутлер и Мюррей извлекли тело космонавта из-под панели сложного на вид аппарата и, с трудом зафиксировавшись гибкими лентами, принялись за работу.

По общему мнению, Михаэль был мертв уже почти сутки — значит, он действительно получил смертельный удар вчера вечером, когда, по-видимому, сидел у пульта кристаллизатора. Удар нанесен был сверху и сзади каким-то не очень острым предметом — возможно, это был топор с незаточенным лезвием.

— Ты знаешь, — сказал мне Роман, — в космосе перестаешь понимать простые вещи. Я, например, потратил полчаса, не понимая, как вообще в невесомости можно было нанести удар такой силы. Это чисто психологический эффект — я ведь знал, что даже при отсутствии тяжести сохраняется инерция движения тела, и, если тебя придавит массивный предмет, то может раздавить не хуже, чем на Земле…

Два часа они искали по всем помещениям орудие убийства — пытаясь ответить на вопрос «чем?», они отвлекали себя от куда более существенного вопроса «кто?» Ну, нашли бы они, допустим, топор со следами крови. А кто брал этот топор в руки? Однако ни топора, ни вообще предмета, более массивного, чем блокнот, на станции в незакрепленном состоянии не оказалось.

Вопрос «чем?» остался открытым, и пришлось, хочешь-не хочешь, заняться вопросом «кто?»

— Ты понимаешь, — сказал мне Роман, — каждый из нас не свободен от стереотипов. Эти стереотипы и определяют первую версию. И нужно отработать эту версию до конца, чтобы отправить стереотипы туда, где им надлежит быть — в корзину…

Когда они, спрятав тело Дранкера в пластиковый мешок и очистив помещения от все еще летавших вокруг капелек крови, сели в кресла у пульта и затянулись ремнями, Мюррей сказал:

— Извините, Роман, но я не вижу никакой альтернативы версии пришельцев. Вы будете смеяться…

— Не буду, — мрачно сказал Роман. — Вчера вечером на расстоянии до двух тысяч километров от «Беты» не было ни одного человека. Единственная, кроме «Беты», действующая станция — «Альфа-3», но никто из ее экипажа не покидал станцию.

— А в пришельцев я не верю, — заключил Мюррей.

— Как и я, — согласился Бутлер. — Мы не можем ответить на вопросы «кто?» и «чем?». Давайте попробуем подумать — почему?..

Мюррей покачал головой.

— Как и у вас, — продолжал Бутлер, — у меня есть свои стереотипы. О пришельцах я не думал, потому что не могу избавиться от мысли — на борту три с половиной месяца жил человек, который мог ненавидеть Дранкера. Я имею в виду бортинженера Аль-Харади. Он палестинец. Я так понимаю, что Аль-Харади и Дранкера включили в один экипаж не в силу необходимости, а как символ мира между евреями и палестинцами. Аль-Харади мог, действительно, быть лоялен к Израилю — собственно, это проверяла служба безопасности Еврокосмоса, иначе такой ситуации не допустили бы. Но… три с половиной месяца — это испытание.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — прервал Бутлера Мюррей. — Могло появиться раздражение, потом злость, а потом… Согласен — палестинцы вспыльчивы и необузданны, даже самые интеллектуальные из них. Но я вижу намек на мотив и не вижу ни способа, ни орудия убийства. Алиби у Аль-Харади, вы ж понимаете, стопроцентное. Как и у всего экипажа. Более того — как у всего человечества. Вот почему моя версия о пришельцах, при всей ее бездарности, выглядит единственно возможной.

Больших холодильников на борту не было, и тело космонавта, облачив в легкий скафандр, выпустили за борт на страховочном фале. Мюррей предложил было оставить Дранкера на станции до конца расследования, а в пластиковый мешок время от времени подкладывать брикеты сухого льда из криогенной установки, но Земля эту идею отвергла. Когда скафандр появился за иллюминатором в лучах Солнца, Бутлер подумал, что это неправильно, и какая-то еще мысль пришла ему в голову, но промелькнула, не оставив следа

— одно лишь ощущение того, что разгадка была совсем рядом, а он…

Проводив взглядом скафандр, Бутлер вернулся к насущным делам. Предстоял допрос экипажа, и нужно было хорошо продумать вопросы. Космонавты, вернувшиеся на Землю неделю назад, были доставлены в Еврокосмический центр в Лионе, разведены по разным комнатам, с ними уже говорили следователи, но Бутлер с Мюрреем хотели составить собственное мнение.

— Начнем с Аль-Харади, согласны? — сказал Бутлер. — Я хочу разобраться с моей версией, чтобы…

— Не нужно объяснять, я все понимаю.

Муса Аль-Харади оказался крупным мужчиной лет тридцати с типично арабскими усиками. Взгляд бортинженера был открытым и располагал к доверительной беседе. Разговор шел на английском, чтобы понимал Мюррей, хотя Аль-Харади наверняка знал иврит, а Бутлер прекрасно говорил по-арабски.

— Я хочу сразу расставить все точки над i, — сказал бортинженер. — Я могу представить, о чем думает комиссар Бутлер. Еврей и палестинец в одном экипаже — ситуация взрывоопасная. Свои политические взгляды я никогда не скрывал. Повторяю для вас: государство Палестина еще не достигло своих естественных границ. Есть еще земли, оккупированные Израилем — я имею в виду район Рамле и часть долины Арава. Но я решительный противник насильственных действий. Только переговоры. Террор — это варварство. Террористы своими акциями унижают палестинскую нацию. Не могу сказать, что любил Дранкера. У нас сложились нормальные деловые отношения. Как со всеми другими.

— Я в этом не сомневаюсь, — сухо сказал Бутлер и взглядом попросил Мюррея продолжить допрос.

— Нас интересует техническая сторона, — обратился к палестинцу Мюррей. — По правде говоря, возможно, когда мы опросим всех, выяснится, что у каждого были свои причины желать смерти Дранкера. Человеческие отношения — штука тонкая, особенно здесь, в закрытом пространстве открытого космоса… Ваши возможные мотивы лежат на поверхности, и, скорее всего, именно поэтому они несостоятельны… Нет-нет, сейчас нас интересует техника. Дранкер был на борту один в течение недели. Орудие убийства не найдено. Как мы ни обдумывали, но, если не считаться с версией пришельцев, остается одно. Существует техническая возможность запрограммировать на станции что-то и как-то, чтобы в нужный момент это «что-то» нанесло удар… Причем, это «что-то» должно не вызывать никаких подозрений. Настолько, что мы даже не обратили на эту… э-э… штуку внимания при осмотре лаборатории. Вы понимаете, что я хочу сказать? Вы бортинженер, знаете станцию как свои пять пальцев, в отличие от нас…

— Понимаю, — медленно сказал Аль-Харади, глядя не на Мюррея, а куда-то поверх его головы. — Я думал об этом, поскольку другого варианта просто нет. Если это не воля Аллаха и не пришельцы, то — кто-то из нас. Но… вы понимаете, в каком я положении? Если такая возможность будет обнаружена, на кого, опять-таки, падут подозрения в первую очередь? На меня! И не только потому, что я палестинец, и на нас автоматически вешают всех собак. Но я — бортинженер, и, как говорится, если не я, то кто же?

— Мы не столь прямолинейны, — спокойно ответил Мюррей. — Возможность что-то сделать еще не означает реальности… Мы будем работать со всеми… И если вы придумаете, вспомните что-то…

— Конечно, — энергично кивнул Аль-Харади.

Остальные члены экипажа оказались очень умными, милыми и откровенными людьми. Пятичасовая беседа, обошедшаяся налогоплательщикам в десятки тысяч долларов, завершилась заключением, сделанным комиссаром Бутлером поздно вечером, после окончания сеанса связи.

— Никаких зацепок, — мрачно резюмировал комиссар. — Прямо-таки всеобщая любовь и во человецех благоволение… Как ни крути, только у Аль-Харади был хоть какой-то мотив.