Конформист

Профессор встал, чтобы встретить Марчелло, и при этом обнаружилось, что он маленького роста и у него горб, точнее, какой-то дефект левой лопатки, придававший некоторый комизм его излишне слащавым и любезным манерам. Протянув Марчелло руку, Квадри близоруко глядел на посетителя поверх толстых стекол, так что на мгновение у Марчелло создалось впечатление будто его изучают не два, а четыре глаза. Он заметил также старомодный черный сюртук с шелковыми лацканами, черные же брюки в полоску, белую рубашку с накрахмаленным воротничком и манжетами, золотую цепочку на жилетке. Марчелло не испытывал к Квадри никакой симпатии: он знал, что профессор — антифашист. И все вместе — то есть убеждения, уродливая внешность, эрудиция, книги Квадри — как раз и создавало образ презренного интеллектуала-нигилиста.

Необыкновенная любезность Квадри была противна Марчелло, ему казалось невозможным, чтобы человек вел себя так, будучи искренним и не преследуя тайных целей.

Квадри принял Марчелло с обычными изъявлениями почти слащавой сердечности. Часто вставляя словечки вроде "дорогой мальчик", "детка моя", "мой миленький", всплескивая над книгами маленькими белыми ручками, он задал Марчелло кучу вопросов — вначале о его семье, а затем и о нем самом. Узнав, что отец Марчелло помещен в клинику для душевнобольных, профессор воскликнул:

— Ах, бедный мой мальчик, я не знал! Какое ужасное несчастье… и наука ничего не может сделать, чтобы вернуть ему разум? — проговорил он и тут же перешел на другую тему.

У него был горловой, благозвучный, нежнейший голос, в котором звучала робкая забота. Однако, странным образом, именно сквозь эту столь явную и приторную заботливость, подобно водяным знакам на бумаге, проступало полнейшее равнодушие. Марчелло догадывался, что Квадри не только не интересуется им, но даже не видит его. Он был также поражен отсутствием оттенков и переходов в речи Квадри: тот все время говорил одним и тем же ровным, сентиментально-ласковым тоном, о чем бы ни шла речь. Наконец, в заключение многочисленных вопросов, Квадри спросил, является ли Марчелло фашистом. Получив утвердительный ответ, он, не меняя тона и никак не показав своего отношения, как бы между делом объяснил, как трудно ему, чьи антифашистские взгляды хорошо известны, продолжать при фашистском режиме преподавать такие дисциплины, как философия и история. Тут смущенный Марчелло попытался было вернуть разговор к цели своего визита. Но Квадри сразу же перебил его:

— Возможно, вы задаетесь вопросом, зачем я все это вам говорю… дорогой мальчик, это не пустые слова, они сказаны не для того, чтобы излить душу, — я не позволил бы себе заставлять вас терять время, которое вы должны посвятить занятиям… я говорю вам это для того, чтобы некоторым образом объяснить тот факт, что я не могу заниматься ни вами, ни вашим дипломом, — я оставляю преподавание.

— Вы оставляете преподавание? — удивленно переспросил Марчелло.

Да, — подтвердил Квадри, привычным жестом проведя рукой по рту и усам. — Хотя и с болью, с настоящей болью, ибо до нынешнего времени всю свою жизнь я посвятил вам, студентам, а теперь вынужден оставить это занятие. — Затем, вздохнув, профессор вполне серьезно добавил: — Вот так, я решил перейти от размышлений к действию. Возможно, фраза эта не покажется вам оригинальной, но она верно отражает мое положение.

Тут Марчелло едва не улыбнулся. Ему в самом деле показалось смешным, что профессор Квадри, этот маленький человечек в сюртуке, горбатый, близорукий, бородатый, сидящий в кресле среди груды книг, объявляет о том, что собирается перейти от слов к делу. Между тем смысл фразы не оставлял сомнений: Квадри, столько лет бывший пассивным оппозиционером, замкнутым в круг своих мыслей и занятий, решил перейти к активной политике, может, даже принять участие в заговоре. Марчелло, почувствовав внезапный прилив антипатии, не удержался и предупредил с угрожающей холодностью:

— Вы напрасно говорите мне об этом… я фашист и могу донести на вас.

Квадри ответил нежнейшим голосом, переходя на "ты":

Я знаю, что ты, сынок, честный и добрый мальчик и никогда не сделаешь ничего подобного.

"Черт бы тебя побрал!" — раздраженно подумал Марчелло. И откровенно сказал:

Я мог бы так поступить: честность для нас, фашистов, состоит как раз в том, чтобы разоблачать таких людей, как вы, и мешать им приносить вред.

Профессор покачал головой:

— Милый мой, ты говоришь и сам знаешь, что это неправда… ты это знаешь, точнее, знает твое сердце… ведь на самом деле ты, будучи чистым юношей, захотел предупредить меня… Знаешь, что сделал бы настоящий доносчик? Он притворился бы, что поддерживает меня, а когда я скомпрометировал бы себя каким-нибудь действительно неосторожным высказыванием, он бы на меня донес… ты же меня предупредил.

Я предупредил вас, — жестко произнес Марчелло, — потому что не верю, что вы способны на то, что называется действием. Почему вы не довольствуетесь своей профессорской деятельностью? О каком действии вы говорите?

— Действие? Да неважно какое, — ответил Квадри, пристально глядя на Марчелло. Тот при этих словах невольно поднял глаза к стенам, к шкафам, полным книг. Квадри на лету перехватил этот взгляд и прежним сладчайшим тоном прибавил: — Тебе кажется странным, что я говорю с тобой о действии? Среди всех этих книг?.. В эту минуту ты думаешь: "Да о каком действии болтает этот плюгавенький человечек, горбатый, кривой, близорукий, бородатый?" Скажи-ка правду, ты ведь так думаешь? Газетенки твоей партии столько раз изображали интеллектуала как человека, который не умеет и не может действовать, что ты невольно сочувственно улыбнулся, узнав меня в этом образе… Не так ли?

Удивленный такой проницательностью, Марчелло воскликнул:

— Как это вы догадались?

О, мой дорогой мальчик, — ответил Квадри, вставая, — я понял это сразу. Нигде не сказано, что для того, чтобы действовать, надо непременно иметь золотого орла на фуражке и нашивки на рукавах. До свиданья, во всяком случае, до свиданья, до свиданья и удачи. — Приговаривая так, он ласково и неумолимо подталкивал Марчелло к двери.

Теперь, вспоминая о той встрече, Марчелло понимал, что в его опрометчивом презрении к Квадри — горбатому, педантичному бородачу было много юношеского нетерпения и неопытности. Кстати, сам Квадри на фактах продемонстрировал Марчелло его ошибку: бежав несколько месяцев спустя после их разговора в Париж, он очень быстро стал там одним из руководителей антифашистского движения, быть может, самым ловким, самым подготовленным, самым агрессивным. Кажется, его специальностью стало проповедничество. Используя преподавательский опыт и знание юношеской психологии, он умел обращать в свою веру равнодушных к политике, а то и имеющих противоположные убеждения молодых людей и подталкивать их на рискованные действия, почти всегда гибельные для неискушенных исполнителей. Вовлекая своих сторонников в подпольную борьбу, он вовсе не руководствовался соображениями гуманности, которые окружающие, зная его характер, были склонны ему приписывать. Ради безнадежных акций, которые могли быть оправданы только при наличии долгосрочных планов, он легко жертвовал людьми. В общем, Квадри обладал некоторыми редкими чертами настоящих политических деятелей: он был хитрецом и энтузиастом, интеллектуалом и в то же время абсолютно безразличным к человеческой жизни, наивным, циничным, рассудочным и одновременно опрометчивым. Марчелло, по служебным обязанностям много занимавшийся Квадри, который в полицейских донесениях значился как опаснейшая персона, всегда поражался сложному, двойственному характеру профессора, соединявшем в себе столько противоречивых черт. Так постепенно, благодаря тому, что Марчелло удалось разузнать о Квадри, презрение сменилось уважением, к которому примешивалась досада. Неизменной, однако, оставалась первоначальная антипатия, к тому же Марчелло был убежден, что Квадри недоставало мужества, о чем, по мнению Марчелло, свидетельствовал следующий факт: подвергая своих последователей смертельной опасности, профессор никогда не рисковал сам.