Будда из Бенареса

Никто не обратил на Девадатту внимания: молодые отшельники слушали Кимбилу. Тот рассказывал, что ребенком входил в лавки Раджагрихи и брал себе любую вещицу, которая ему приглянулась. За ним по пятам следовал отцовский раб и платил цену, которую называл хозяин. А когда Кимбиле исполнилось семнадцать, отец, первый вельможа при дворе Бимбисары, вдруг перестал давать ему деньги. Махаматре не нравилось, что его сын либо целыми днями бросает в стену ножи, либо не вылезает из квартала танцовщиц. Тогда Кимбила продал своего ездового слона. Вельможа выкупил его и отдал племяннику. Кимбила забрал у двоюродного брата слона и опять продал его. Отец снова выкупил слона, а он снова продал. И только на четвертый раз отец не стал выкупать слона.

Кокалика, слушая эту историю, вовсю хихикал.

— Потом я пришел к отцу и сказал: «Отец, я продал слона, которого ты мне подарил». А отец мне в ответ — дескать, я правильно поступил, что сказал ему правду. Только по его подсчетам, у меня, мол, осталось еще три слона.

Теперь уже смеялись все.

— Он лишил тебя наследства, так? — спросил Яса.

— А вот и нет, — ухмыльнулся Кимбила. — Тогда еще не лишил. Тогда он дал мне денег на паломничество в святилище Сомы, а я решил позабавиться и взял танцовщицу… Тут отец рассвирепел не на шутку. Но потом он встретил Сиддхарту на берегах омовений и сказал мне: мол, если я проведу полгода в учениках у этого добропобедного шрамана, он о старом забудет. По мне, что Сиддхарта, что какой-нибудь Джина, Каччаяна или даже Ангулимала — все едино. Не люблю я этих заумных речей: деяние, недеяние…

Кое-кто из слушателей вздохнул, другие поморщились. Один лишь Яса благодушно улыбался.

— Ты не отшельник, — сказал Кокалика, с возмущением глядя на сына махаматры. — И ты не магадх. В твоей груди сердце шакалихи. Я лучше вплету в косу шипящую кобру, чем назову тебя другом.

Яса покачал головой.

— Постой, Кокалика! Ты несправедлив, ведь Кимбила стал таким не сразу. Я прекрасно помню день, когда его сердце охладело к шраманской науке… Это случилось вскоре после того, как мы повстречали Совершенного на берегах омовений. Помнишь, мы проходили деревню Колиту? Там Кимбила полез за бананом, и обезьяна — понимаешь, противная маленькая мартышка с желтой клочковатой шерстью и красным задом — расцарапала ему нос.

Дружный хохот заглушил брань Кимбилы. Кокалика долго икал, всхлипывал и утирал слезы. Потом он сказал:

— Расскажи про Махавиру, Яса.

Яса пожал плечами.

— А что тут рассказывать? Это странный человек, Джина-Махавира. Часто он поступает не так, как учит сам…

Девадатта понял, что его час настал.

— Надо же, — обронил он, — совсем как наш Сиддхарта.

После его слов повисло молчание. Правда, теперь это было другое молчание, и лица молодых шраманов обратились к нему. Даже Кимбила уставился на него, тупо разинув рот.

— При чем тут наш учитель? — спросил кто-то.

Девадатта смущенно улыбнулся.

— Ну… просто я подумал сейчас, что мой брат Сиддхарта тоже говорит одно, а делает нечто иное.

Кокалика хихикнул, но остальные были серьезны.

— И что же делает Совершенный? — осведомился Яса.

— Тихо! — Девадатта прижал палец к губам. — Вы ничего не слышали.

— А все-таки?

— Хорошо, я скажу… Но не здесь. Отойдем к холму Гаясиса.

С некоторым недоумением все, и даже Кимбила, последовали за ним. Девадатта чувствовал прилив сил. После ночного путешествия все изменилось. Теперь он знал, что говорить и как говорить, причем нужные слова без всякого усилия рождались в его уме. Все эти молодые шраманы, за исключением Ясы, были магадхами, и он готовился сказать им, что учитель — лазутчик шакьев, тайно готовящий завоевание долины Ганги. Нет, Сиддхарта не просто так проповедует недеяние — он сознательно подрывает устои Магадхи. Когда местные кшатрии станут его последователями, шакьи возьмут Раджагриху голыми руками. «Почему ты рассказываешь нам это? — спросят, должно быть, эти глупцы. — Разве ты сам — не шакья?» — «Я родился в Бенаресе, — ответит он. — Сегодня я понял нечестивые замыслы брата и больше не хочу в них участвовать». Потом он уговорит их последовать за ним в Кошалу, где проповедует мудрый учитель созерцания Кашьяпа из Урувеллы, а потом… потом он встанет на пути Видудабхи и заставит его повернуть назад.

Голос был подобен шуму, с которым воздух вырывается из кузнечных мехов. Так говорил только один человек в долине Ганги, и Девадатта этого человека отлично знал.

— Оставьте нас, — приказал Сиддхарта ученикам. — Это касается только меня и его.

Яса и остальные повиновались. Теперь Сиддхарта и Девадатта стояли друг против друга: два брата, два кшатрия из рода шакьев, два отшельника.

— Кажется, ты собирался оговорить меня? — холодно спросил учитель недеяния. Его глаза покалывали Девадатту. — Или ты забыл, что человек, затевающий злое, недостоин одеяния отшельника?

Сражение было проиграно. Девадатте оставалось одно — покинуть поле битвы с гордым и надменным лицом, как и положено настоящему кшатрию.

— О, бык! — скривился он. — Ты намерен лишить меня повязки на бедрах? Хочешь, чтобы я ушел голым?

— Кто пытается расколоть общину, сам лишает себя благородных одежд… Как ржавчина, появившаяся на железе, поедает его, хотя она из него и возникла, так и собственные поступки приводят такого человека к несчастью. О, в мое сердце словно бы вошло острие! Сегодня ты преступил черту, совершил дурное деяние.

— Что я слышу? — Девадатта повел плечами. Его вдруг охватило злое веселье. — Не ты ли, Сиддхарта, говорил о том, что нужно быть выше представлений о добрых и недобрых деяниях? Не ты ли всегда учил, что они не приносят счастья и не ведут к покою? Мне кажется, в тебе говорит голос страсти, от которой ты так и не избавился. Будь осторожен: человек, не изживший своих страстей, утративший сдержанность, находящий радость в иллюзиях, — такой человек будет унесен потоком желания!

Сиддхарта отшатнулся.

— Ты лоснишься от самодовольства, Девадатта. Так лоснятся только перья на груди попугая. Когда-то ты уверял, что будешь упорным и пойдешь до конца, ты клялся, что смиришь свое «я». Твой ум бродил, блуждая, где ему хочется, как ему нравится, как ему угодно, а я… Я учил тебя сосредоточению, внимательности, углубленному созерцанию… Теперь ты играешь словами и плетешь хитрые сети обмана! Но знай — этим ты подрываешь свой собственный корень. Кто говорит неправду, кто хватает то, что ему не дано, кто выискивает чужие грехи, как камешки в крупе, а свои скрывает, как искусный мошенник несчастливую кость, — тот понесет суровое наказание и в том мире, и в этом… Человек низких деяний будет похищен Марой, как наводнением — спящая деревня!

Девадатта насмешливо улыбнулся. Неужели еще вчера эти движения рук, такие изысканно благородные, имели над ним власть? Неужели его ослепляли эти глубоко посаженные глаза?

— Побереги свои силы для проповеди, достойный брат, — посоветовал он. — Мы ждем паломников из земли маллов.

Сиддхарта вздрогнул.

— Берегись, низкий человек! Жизнь еще перевернет тебя, как кувшин на водяном колесе!

Но Девадатта уже не слушал его, он шагал прочь — прочь с холма Гаясиса, прочь из рощи Велуваны, прочь от учителя недеяния.

Девадатта двигался по тропе, утоптанной ногами слонов. В его голове уже брезжил новый план. План был рискованный, но вполне осуществимый. Сейчас, когда он наконец-то понял себя, для него не было ничего невозможного.

Погонщики сидели на прежнем месте, у корней пиппала, лениво отгоняя ладонями мух. Значит, белый слон Налагири еще не прошел на водопой. Девадатта без лишних слов приступил к делу:

— Дайте мне анкуш и крепкую узду.

— Зачем тебе это, святой человек? — устало удивились махауты.

— Крюк погонщика и крепкую узду, — повторил он. — Не смотрите, что я одет, как отшельник. Я знаю, что делаю.