Страница 23 из 25
– Вы обыкновенно очень быстро соображаете, – сказал он, видимо стараясь перейти на более мягкий тон и идя рядом с Елизаветой, которая направилась за Эрнстом, не слышавшим ее зова. – Еще прежде чем успеваешь окончить фразу, видишь, что у вас уже готов ответ. Ваше молчание в данном случае рассказывает мне, что я был прав, предполагая, что вы не поймете меня.
– Понятие о счастье так различно, что я не могу знать действительно…
– Понятие у всех одно, – перебил фон Вальде, – только в вас оно еще дремлет.
– О, нет, – с жаром воскликнула она, забывая свою сдержанность. – Я люблю всех всем сердцем и знаю, что они также любят меня.
– Значит, вы все–таки меня поняли. Ну, а ваши… В свое сердце вы заключили большой круг людей?
– Нет, – рассмеялась Елизавета. – Их очень быстро можно пересчитать: мои родители, дядя, да вот этот человечек, – она взяла подбежавшего Эрнста за руку, – который с каждым годом завоевывает себе все больше и больше места. Теперь мы должны идти домой, мой мальчик, – сказала она брату, а то мама будет беспокоиться.
Она поклонилась фон Вальде. Тот вежливо снял шляпу и подал руку Эрнсту. Затем подошел к лошади, нетерпеливо бившей копытом землю, взял ее за повод и увел.
– Знаешь, Эльза, на кого похож господин фон Вальде? – сказал Эрнст, когда они поднимались в гору.
– Да?
– На Георгия Победоносца, убившего дракона.
– Вот тебе на! – рассмеялась девушка. – Но ведь ты никогда не видел Георгия Победоносца.
– Нет, но мне кажется, что он такой.
У Елизаветы мелькнула подобная же мысль, когда она увидела фон Вальде, скачущим на взбесившейся лошади. В эту минуту она вспомнила ту муку, которую испытала при мысли, что с ним может случиться несчастье, и радость при виде того, что он жив и невредим. Она остановилась и приложила руку к своему сердцу.
– Вот видишь, – заметил Эрнст, – ты опять так бежала в гору, что я не мог за тобой угнаться. Если бы дядя это увидел, то очень бы рассердился.
Елизавета медленно и задумчиво шла в гору, почти не слыша упрека мальчика.
– Эльза, что с тобою? – с нетерпением воскликнул, наконец, он – теперь ты пошла так тихо, что мы и до вечера не доберемся домой.
Он схватил ее за платье и стал тащить. Елизавета пришла в себя и, к удовольствию братишки, пошла быстрее.
Придя домой, она положила шляпу Берты на буфет. Она пока не хотела говорить родителям об этой встрече, потому что вполне справедливо предполагала, что они встревожатся и расскажут об этом дяде, который в последнюю неделю стал опять хмурым и вспыльчивым. Елизавета боялась, что лесничий, узнав об этом, прибегнет к крайним мерам и оттолкнет нарушительницу его домашнего мира. Эрнст не заметил шляпы в руке сестры и не мог выдать ее.
После ужина Елизавета пошла в лесничество, где к своему большому удовольствию узнала, что дядя отправился в Линдгоф. Отдав Сабине шляпу, молодая девушка сообщила ей о странном поведении Берты и спросила, вернулась ли та домой. Сабина была возмущена и расстроена.
– Уверяю вас, деточка, если бы вы были одна, эта девица выцарапала бы вам глаза, – сказала она. – Я совершенно не знаю, что с ней случилось. Она не спит ни одной ночи, все бегает взад и вперед и разговаривает сама с собой. Если бы я только могла собраться с духом и открыть дверь, когда она там беснуется, но я не могу, хоть бы вы меня озолотили. Вы посмеетесь надо мною, я это знаю, но Берта не в своем уме. Посмотрите на ее глаза – они так и горят! Я молчу и ничего не говорю, господин лесничий спит крепко, но я прекрасно знаю, что Берта по ночам убегает, а вместе с нею исчезает и цепная собака. Это единственное существо в доме, которое, кажется, любит ее и никогда не трогает.
– А дядя знает об этом? – поразилась Елизавета.
– Сохрани Бог! Я ничего ему не скажу, а то мне попадет.
– Но, Сабина, ведь ваше молчание может причинить дяде большой вред. Дом лежит так уединенно… Если в доме нет собаки…
– Я стою у окна и жду, пока девочка не вернется и не привяжет собаку.
– Ведь вы приносите большую жертву своим суеверием. Не лучше ли было бы Берту…
– Тише, не так громко, вот она сидит, – и Сабина указала под старую грушу посреди двора.
Елизавета медленно подошла ближе. На скамье сидела Берта и шинковала бобы. Она показалась молодой девушке сильно похудевшей: под глазами лежали темные тени, а между бровями пролегла глубокая складка. Все это придавало ее лицу страдальческое выражение. Елизавета забыла всю враждебность, с которой постоянно относилась к ней Берта и быстро направилась к последней, однако Сабина схватила ее за руку и поспешно прошептала:
– Не ходите, я это не допущу. Она в состоянии пырнуть вас ножом.
– Но она бесконечно несчастна. Мне, может быть, удастся убедить ее в том, что меня привлекает к ней только искреннее сочувствие…
– Нет, нет, вы сейчас увидите, что с нею ничего нельзя поделать.
Сабина спустилась во двор. Берта не подняла на нее глаз.
– Барышня Эльза нашла ее, – сказала Сабина, подавая Берте шляпу, а потом, положив обе руки ей на плечи, ласково добавила: – она хотела бы сказать вам несколько слов.
Берта вскочила, как будто ей нанесли смертельное оскорбление, с гневом стряхнула руки старушки и направила яростный взгляд на то место, где стояла Елизавета – это доказало, что она давно заметила присутствие фройлен Фербер… Бросив нож на стол, она отскочила, причем опрокинула корзину с бобами, разлетевшимися в разные стороны, и побежала в дом. В открытое окно было слышно, как она захлопнула дверь и закрыла задвижку.
Елизавета была совсем ошеломлена и огорчена. Она охотно сблизилась бы с этой несчастной, но теперь убедилась, что придется отказаться от этой затеи.
Елизавета в течение всей недели ходила в Линдгоф. Елена фон Вальде замечательно поправилась с того дня, как они пили кофе, и баронесса принимала сына. Она с особым рвением разучивала несколько музыкальных пьес в четыре руки и под секретом сообщила Елизавете, что в конце августа будет день рождения ее брата. Она готовила сюрприз к этому дню. Он должен был в первый раз после долгого времени снова услышать ее игру, что без сомнения обрадует его.
Елизавета ждала этих уроков с каким–то странным чувством, в котором смешивались радость, страх и неприязнь. Она сама не знала, почему, но замок и парк приобрели для нее особую прелесть. Она даже чувствовала необычайную привязанность к той скамейке, на которой сидела с фон Вальде, и всегда делала маленький крюк, чтобы пройти мимо нее. Но зато страх и неприязнь внушало ей поведение Гольфельда. После того, как она несколько раз уклонилась от встречи с ним в парке, свернув на другую дорожку, он без церемонии явился в комнату Елены и попросил разрешения присутствовать на уроке. К ужасу Елизаветы последняя с радостью согласилась. Он стал спокойно появляться, молча клал несколько свежих цветов на рояль, перед Еленой, вследствие чего та неизменно брала несколько фальшивых аккордов, садился к окну, откуда мог прекрасно видеть играющих, и закрывал глаза рукой, как бы желая всецело уйти от внешнего мира. Однако Елизавета, к величайшей досаде, заметила, что, закрывая лицо, он следил за каждым ее движением.
Елена, очевидно, не подозревала хитрости, с которой Гольфельд шел к намеченной цели. Она часто прерывала игру и оживленно беседовала с ним, принимая его суждения, как изречения оракула.
За несколько минут до окончания урока Гольфельд, обыкновенно, уходил. В первый же раз Елизавета в окно, из которого была видна большая часть парка, заметила, что он ходил взад–вперед по дорожке к лесу, по которой должна была пройти она. Молодая девушка нарушила его расчеты тем, что прошла к мисс Мертенс и просидела у нее больше часа. Гувернантка всегда принимала Елизавету с распростертыми объятиями и та очень привязалась к женщине, так что не могла пройти мимо двери, чтобы не забежать к ней.
Мисс Мертенс была обычно в очень печальном и удрученном состоянии. Она чувствовала, что ее пребывание в Линдгофе становится все более нестерпимым. Баронесса, лишенная теперь власти, скучала до смерти. Перед родными она должна была носить маску довольства, а потому срывала весь свой гнев на гувернантке.