Убежище

Дед подвел мальчика к статуе Кьероло «Разочарование». Еще один шедевр с мраморным покровом изображал отца князя, пытающегося выпутаться из сети с помощью крылатого юноши. Дед объяснил: статуя в аллегорическом виде представляет человека, старающегося высвободиться из пут неверных представлений, а юноша с крыльями олицетворяет его интеллект.

В подвале хранилось еще много других работ из мрамора. Оттуда узкая спиральная лестница вела вниз, в лабораторию князя, где в двух стеклянных витринах находились знаменитые «анатомические машины» — тела мужчины и беременной на позднем сроке женщины, чьи вены, артерии и все внутренние органы безукоризненно сохранились благодаря использованию до сих пор неразгаданной технике бальзамирования.

Год за годом дед посвящал юного Людовико в дальнейшую историю жизни его предка. Князем владела идея совершенствования людей. Кастраты были совершенными певцами. Анатомические машины помогали ему создать совершенное человеческое тело. На надгробной плите высекли соответствующую надпись: «Замечательный человек, рожденный для любых свершений». Надгробие возвышалось над пустой могилой: тело князя похитили. Но в какой-то момент жизни его интересы круто изменились. И дождавшись, когда Людовико исполнилось восемнадцать лет, дед поведал ему, какая идея овладела воображением его знаменитого предка.

Он дал ему прочесть дневники Раймондо ди Сангро и подарил предмет, которым бесконечно дорожил: талисман в виде медальона с изображением змеи, пожирающей собственный хвост. Людовико никогда не снимал с себя цепочку с талисманом, она и сегодня была на нем.

Рассказ вдохновил Людовико выше самых великих ожиданий деда или самых страшных опасений.

Сначала все шло довольно благополучно. Людовико преуспевал в учебе и отправился продолжать обучение в университет в Падуе, по окончании которого ему с почестями присвоили ученую степень доктора наук гериатрической медицины и молекулярной биологии. Блестящий генетик с серьезной репутацией, он руководил щедро финансируемой исследовательской лабораторией по изучению стволовых клеток, гормонального развития и распада клеток. Но со временем он утратил интерес к традиционной науке и стал нарушать общепринятую этику биологических исследований. Его эксперименты становились все более рискованными и необычными.

По горькой иронии судьбы именно тогда скончался его дед. Родители стремились вырастить Людовико добрым католиком, поэтому дома и в церкви ему внушали, что смерть человека зависит от воли Бога, только он один может одарить человека бессмертием. Дед всеми силами старался ослабить их влияние, и в день его похорон верх взяло все, чему он учил своего внука. Кончина деда заставила Людовико понять — он не способен смириться со смертью, не может ей покориться. Без борьбы он не сдастся, и могила — его собственная и его любимых — может подождать.

Любовь не способна победить смерть. Зато это под силу науке. Идея борьбы со смертью вынудила его решиться на еще более смелые эксперименты, которые не могли встретить одобрения. Вскоре его опыты нарушили рамки закона. Под угрозой предать суду его уволили из университета. Теперь ни одна лаборатория на Западе не осмелилась бы принять его на работу.

Выручило хакима вовремя подвернувшееся приглашение Багдадского университета. И сейчас его долгая, кропотливая и неустанная работа должна была увенчаться — во всяком случае, он на это надеялся — раскрытием тайны, всю жизнь преследовавшей его предка.

Пребывая в необыкновенно бодром и приподнятом настроении благодаря принятому лекарству, он вновь стал обдумывать события последних дней, стараясь взглянуть на них с новой точки зрения. Хотя все его существо, казалось бы, было поглощено взволнованным ожиданием сообщения о захвате иракского торговца и заветной книги, он все же помнил о бесследно исчезнувшем возлюбленном американки. Мысль о нем мешала его безоблачному настроению, как будто где-то в глубине его не срабатывал какой-то сенсор.

И в возбужденном состоянии перед его внутренним взором вдруг ярко высветился еще один кусочек головоломки, доставив ему необыкновенную радость.

«Как же я раньше не сообразил?!»

Он мысленно подсчитал годы. Из информации Омара относительно примерного возраста дочери американки, казалось, все сходилось. И не казалось, а именно так и было!

«Ах ты, старая мошенница, — подумал он. — Все-таки ухитрилась утаить от меня важную информацию!»

Он вскочил на ноги и стремительно покинул кабинет, на ходу приказав помощникам сопровождать его в подвал.

Услышав, как в скважине заскрежетал ключ, Эвелин испуганно выпрямилась.

Она не знала, сколько часов провела в камере, не знала даже, день сейчас или ночь. Полная изолированность лишала ее способности ориентироваться во времени. Правда, она понимала, что находится здесь не так уж долго и что, хотя известные ей случаи похищения в Бейруте раскрывались достаточно быстро, лично ей на это надеяться нечего.

Дверь распахнулась, и в камере появился ее инквизитор. То, что сейчас он был без своего белого халата, показалось Эвелин слегка обнадеживающим. Он быстро оглядел маленькую камеру придирчивым взглядом управляющего гостиницы, желающего убедиться, что его гостю удобно в номере, затем уселся на край кровати.

Глаза его горели маниакальным огнем, и Эвелин встревожилась.

— Мне кажется, во время нашей последней беседы вы забыли упомянуть об одной небольшой подробности, — с некоторой игривостью сказал он.

Она понятия не имела, что он имеет в виду, но, судя по его восторженному состоянию, это определенно было не к добру.

— Этот ваш странствующий Казанова, — сказал он с презрением, — Том Вебстер. Я восхищен тем, что вы до сих пор питаете к нему такие сильные чувства, даже стремитесь защитить его. Особенно принимая во внимание положение, в каком он вас покинул.

Он нагнулся к ней, глядя на нее с наслаждением, как будто его веселили ее испуг и озадаченность, и Эвелин заметила в вороте его рубашки медальон. Достаточно было одного беглого взгляда, чтобы узнать на нем символ уроборос, и только теперь она поняла, как много он — и Том тоже — скрывал от нее о древних обитателях подземных камер в Эль-Хиллахе.

— Я имею в виду — беременной, — прошипел хаким. — Я прав, верно? Следовательно, Миа — его дочь, ведь так?

Глава 40

Мужской голос отвлек Миа от грустных размышлений.

— Вы, должно быть, Миа Бишоп?

Она обернулась и увидела незнакомого мужчину.

— Меня зовут Билл Кирквуд. Я искал Джима. — Он протянул ей руку.

Пожимая ее, Миа рассматривала его лицо. Довольно симпатичное, но в его манере держаться была какая-то осторожность, даже почти настороженность, смутившая ее.

— Я не знаю, где он, — сказала она. — Он оставил меня здесь примерно час назад.

— Ага. — Он помедлил, затем добавил: — Очень сожалею в связи с бедой, случившейся с вашей матушкой.

Не зная, как реагировать, Миа пробормотала:

— По-моему, здесь это вполне обычное дело.

— Да нет, в последнее время, напротив, довольно редкое. Во всяком случае, в Ливане. Похищение ошеломило всех нас. Тем не менее я уверен, что с ней все будет в порядке.

Миа кивнула, и в комнате повисла неловкая пауза.

— Насколько я слышал, вы пережили еще одно приключение в духе Дикого Запада, — заговорил он.

Миа пожала плечами:

— Видно, у меня особый дар попадать в неприятности.

— Что ж, может быть. Но то, что вы оказались свидетельницей похищения Эвелин и смогли сообщить обо всем полиции, может спасти ей жизнь.

Ее лицо просветлело.

— Надеюсь. Вы знакомы с моей мамой?

— Немного. Я работаю в ЮНЕСКО, и мы финансируем некоторые ее раскопки в Ливане. Она замечательный человек, и все мы испытываем к ней глубокое уважение. Все, что с ней произошло, просто ужасно. Скажите, Миа… Простите, я могу вас так называть?

— Конечно.