Страница 99 из 118
— Ты в Пловдиве ворон считал, сынок, — с грустью сказал он мне. — Это телеграмма от Ковачева, которого мы вызвали из Ловеча, чтоб у нас учителем быть, и он сообщает, что едет. Ты у него турецкому языку учиться будешь.
И вот я опять ученик. С Николой Ковачевым я был на равной ноге и, будучи уже мужчиной с усами и чувством собственного достоинства, дружил с ним, проводя время на прогулках и «гулянках», — это русское слово было введено в Сопоте еще учителем Партением.
Дородный, белолицый, красивый молодой человек с русой бородкой и умными, насмешливыми глазами, очень остроумный и всесторонне развитый, Ковачев был вдобавок чудак и шутник, любитель вина, песен и сумасбродств. Его происхождение и приятный характер заставляли его сограждан прощать ему эти невинные слабости. Не будучи свободолюбцем, он был вольномыслящим философом, врагом приличий и общественных условностей. Часто за десяток домов слышалась принесенная им из Ловеча любовная песня, которую распевала на лужайке у них в саду веселая компания, звеня стаканами пенистого вина:
Сначала местные жители возмущались таким распущенным поведением. Но Ковачев, верный своим философским воззрениям на достоинство человека и глупость предрассудков и считая, что он учитель только в школе, не обращал на это внимания и продолжал наслаждаться жизнью под благодатным родным небом. В городе терпели его вольномыслие, ценя его прекрасное знание турецкого языка и мелодичное пение псалмов в церкви, не мешавшее ему вне ее стен быть открытым безбожником и в великий пост жарить вяленое мясо в задних комнатах корчмы, читая над жаровней Ренана…
Как-то раз, возвращаясь с пирушки в поле, он прошел по улицам в сопровождении цыганских барабанов и рожков, заявляя таким способом свое равноправие с остальными гражданами. На этот раз против него возмутились и перестали его щадить: наконец уволили.
Естественно, что у этого добродушного сибарита, столь ревностно преподававшего жизнерадостную науку Анакреона, я, постоянный его товарищ, плохо учился турецкому языку… Между тем он, наделенный даром красноречия и полный любви к делу, был в стенах училища превосходным наставником, — правда, с тем же рвением прибегая к райской лозе.
Умер Ковачев, учительствуя уже в Ловече.
Это последний из моих учителей. О тех из них, чьи образы встают теперь в моей памяти, я сумел очень мало рассказать. Но я и так слишком распространился… Положительная оценка их заключается в том, что я с глубокой симпатией и глубокой признательностью в душе вспоминаю всех честных работников народного просвещения, заслуживших это в меру своих сил, уменья и темперамента. Каждый из них живым словом, будто снопом лучей, озарил мое сознание, кинул пригоршню благородных семян в восприимчивую, нетронутую почву души моей, обогатил мое сердце добрым чувством. Великое им спасибо!
София, февраль 1901 г.
Перевод Е. Яхниной
БОЛГАРКА
(Исторический эпизод)
Аферим, бабо, машаллах![48]
В послеобеденную пору 20 мая 1876 года, в день, когда чета Ботева была разбита в горах у вершины Вол, недалеко от Врацы{199}, и сам Ботев пал, сраженный пулей черкеса из карательного отряда свирепого головореза Джамбалаза, на левом берегу реки Искыр против села Лютиброд{200}, стояла кучка крестьянок. Они ждали очереди, чтобы переправиться на другой берег. Большинство из них плохо разбиралось в происходящем, а кое-кому ни до чего не было дела. Шнырявшие по селам второй день кряду турецкие карательные отряды, прибывшие из-под Врацы, не трогали их, они как и раньше ходили на работу в поле. Правда, возле переправы толпились одни только женщины, мужчины не отваживались покидать село, Хотя место кровавых столкновений между четой и ее преследователями находилось довольно далеко от Лютиброда, тревожная молва докатилась и сюда, заставив мужское население быть начеку. В этот самый день несколько турецких солдат заявилось в село выслеживать подозрительных лиц; возле переправы тоже обосновались солдаты, которые наблюдали за тем, кого перевозит с берега на берег лодка. Сейчас она находилась у того берега, и крестьянки с нетерпением ждали ее возвращения. Наконец лодка подошла. Лодочник — житель Лютиброда, что работал по найму от села, — уперся веслом в речное дно и, причалив посудину к берегу, крикнул крестьянкам:
— Ну-ка, прыгай, да поживее!
В это время со стороны Челопека{201} прискакали два конных жандарма. Торопливо спешившись, они растолкали женщин, приготовившихся прыгать и лодку. Один из жандармов, старый толстый турок, замахнулся на крестьянок плетью и закричал:
— Назад, гяурские свиньи! Пошли прочь!
Женщины расступились, отошли чуть подальше и приготовились ждать.
— Убирайтесь! — заорал на них другой жандарм, огрев первую попавшуюся плетью. Крестьянки с причитаниями кинулись врассыпную.
Лодочник между тем ввел в лодку лошадей. За ними вошли и жандармы; толстый, повернувшись к лодочнику, сердито приказал:
— Чтоб ин одной собаки здесь я не видел. Пошли прочь! — закричал он на женщин, и те понуро побрели в сторону поля.
— Погоди, ага, будь милостив!
Жандармы оглянулись.
Кричала какая-то женщина, чуть не бегом спускавшаяся к реке по дороге, что вела из Челопека.
— Чего тебе? — спросил толстый турок по-болгарски.
Женщине было лет шестьдесят; эта высокая, костлявая крестьянка больше смахивала на мужика. На руках она держала закутанного в дерюжку ребенка.
— Позволь сесть в лодку, ага! Дай тебе бог здоровья, тебе и твоим детям!
— Это ты, Илийца? Эй ты, злосчастная гяурка!
Он узнал старуху: она пекла ему баницу в Челопеке.
— Она самая, Хасан-ага. Позволь сесть ради дитятка.
— Куда ты тащишь этого червяка?
— Внучком он мне приходится, Хасан-ага. Мать померла, а он захворал… Мне бы надобно в монастырь…
— Чего ты там не видала?
— Пойду помолюсь за его здоровье, ага, — промолвила крестьянка с мучительной тревогой в глазах.
Хасан-ага и его товарищ уселись поудобнее. Лодочник взялся за весла.
— Ради бога, ага, сделай доброе дело. У тебя ведь тоже дети есть, я и за тебя помолюсь…
Толстый турок, немного подумав, презрительно бросил:
— Ладно, полезай, ослица!
Старуха проворно забралась в лодку и села рядом с лодочником. Он оттолкнулся от берега, и лодка поплыла по мутной реке, вздувшейся после проливных дождей; тронутая мелкой рябью речная гладь серебрилась в лучах предзакатного солнца, которое, пробившись сквозь пелену облаков, садилось за гряду гор.
Бедная женщина и впрямь торопилась в монастырь. На руках у нее лежал полуживой двухлетний внучек, сирота, хворавший уже целых две недели. Ребенок медленно угасал, ему делалось все хуже; не помогли ни снадобья знахарок, ни заговоры, ни лекарь, к которому она его носила во Врацу. Сельский священник читал над ним молитвы — не помогло и это. Осталась последняя надежда — на пресвятую богородицу. «Надобно в монастырь его снести, пускай почитают молитвы за здравие!» — в один голос твердили соседки.
В этот день после обеда Илийца глянула на ребенка и обмерла: он лежал, будто неживой. Скорее, скорее! Поди, пресвятая богородица сжалится, поможет… Времена были тревожные, смутные, но Илийца решила податься в Черепишский монастырь Пресвятой Богородицы. Когда она спускалась через дубовый лес к Искыру, из-за деревьев вдруг вышел парень в странной одежде с галунами на груди, в руках — ружье, сам исхудалый, бледный, краше в гроб кладут.