Повести и рассказы

Марш, марш, генерал ты наш! —

слушатели повскакивали с мест, и своды зала содрогнулись от урагана рукоплесканий. Раздались возгласы «браво!», «ура!» Кривцов хлопал в ладоши и кричал «браво!» как одержимый… Взволнованный, уставший Славянский несколько раз низко поклонился. Разразился новый шквал аплодисментов, театр сотрясался от возгласов «бис!» Волшебная сила этой песни пленила сердца и остальных слушателей, затронув, вероятно, иные нотки с той же чарующей силой.

Новый взрыв рукоплесканий заглушил последние слова припева, снова грянуло многоголосое «бис». И хор запел наш марш в третий раз, тогда как все остальные исполнялись по разу! Что такое? Мы ничего не понимали. Казалось, публика своим горячим сочувствием старалась возместить испытанное нами огорчение, как будто она знала… Да, это был триумф! Кривцов рядом со мной стоял, как окаменелый. Я еще раз взглянул на него. Бедняга утирал слезы. Все взоры были обращены на нас. Славянский кончил петь под гром оваций; партер и ложи приветствовали нас взглядами, в которых светились теплые улыбки. Граф Игнатьев, весь сияя, приветливо помахал нам рукой; многие русские подходили к нашей ложе и протягивали вверх руки, как бы намереваясь пожать наши; генерал, что вслед за Ашиновым выкрикнул: «Шумит Марица!», устремился в нашу ложу; по его морщинистым щекам катились слезы, а он, горячо пожимая нам руки, твердил:

— Господа! Поймите! Это дорого нам, русским людям. Под эти звуки я водил болгарскую дружину в бой под Стара-Загорой, и сейчас в старом сердце воскресли незабываемые воспоминания…

Но самым радостным, самым счастливым и растроганным был Кривцов. В его взгляде светилось торжество. Прерывающимся от сильного волнения голосом он произнес:

— Господа, вы понимаете, что все это означает? Это любовь, вспыхнувшая неудержимо. Сердца, отвернувшиеся от Болгарии, наглухо закрытые, распахнулись, запылали от первой же искры. Мы и хотели бы сердиться на вас, ненавидеть вас, но не можем… И если мы делаем вид, что ненавидим вас, вы знайте: мы вас любим, любим против своей воли… За вас голосует наше сердце, голосует кровь русского человека, пролитая ради вас… Узы, соединяющие нас и вас, неразрывны, взаимная симпатия — бессмертна… Помните это всегда, расскажите об этом у себя, когда вернетесь!

Этот русский человек, так сильно болевший за нас перед началом концерта, радовался больше нашего неслыханному триумфу отвергнутого, вычеркнутого из программы гимна «Шумит Марица», радовался победе изгнанника.

Правда, он тоже кое-что сделал для этой победы: это он шепнул несколько слов неустрашимому казаку, который задал тон. Кривцов хорошо знал русскую душу — добрую, любящую, возвышенную, такой была и его душа.

Он умер несколько лет тому назад. Царство небесное этому доброму русскому человеку!

София, 19 декабря 1890 г.

Перевод В. Поляновой

УРОК

Обежав с душераздирающим скрежетом садик вокруг старого памятника царю-освободителю, княжевский трамвай опять покатил прямо на юго-запад.

Передо мной развернулась во всем своем обаянии дивная панорама зеленой равнины и благородных могучих очертаний Витоши на небосклоне.

Я не мог оторвать глаз от этого волшебного зрелища, столько раз виденного, но все такого же нового и дорогого моему сердцу.

Вдруг в музыку моих чувств, навеянную неповторимой болгарской природой, грубым диссонансом ворвался немецкий говор. Тут я заметил компанию, занимавшую в первом классе трамвайного вагона две расположенные друг против друга скамьи. На ближней, спиной ко мне, сидели три дамы: одна пожилая и две молодые, — худенькие, бледные, черноволосые болгарки в модных летних нарядах. Я никогда не встречал их, но по изяществу их костюмов и манер видно было, что они принадлежат к избранному столичному обществу.

Против них сидел молодой человек с русыми усами, румяный, голубоглазый и тоже изящно одетый. Он был немец — близкий знакомый или, может быть, родственник, судя по непринужденному дружескому обращению. Короткий разговор его с кондуктором показал мне, что он неплохо владеет болгарским языком. В ногах у них вертелась резвая белая собачонка.

Обе молодые дамы, без умолку щебетавшие по-немецки со своим кавалером, явно наслаждаясь этим, бросали на окружающих дерзкие взгляды, как будто — так мне показалось по крайней мере — испытывали тщеславную гордость, болтая на языке культурного народа, чуждом и непонятном нескольким болгарам, сидевшим на соседних скамьях. До болгарского они нисходили лишь в тех случаях, когда обращались к старой даме да к собачонке, которая не понимала по-немецки.

Во всем этом не было ничего удивительного. Но, слушая их и глядя на них, таких самодовольных и надменных, я почему-то испытал чувство неприязни, какого-то нерасположения к этим европеизированным болгаркам, без нужды пренебрегающим родным языком. Я, может быть, не обратил бы внимания на их поведение или даже извинил бы его, если бы тщеславие этих модниц оправдывалось их красотой: увы, красота искупает множество недостатков! Прошу их великодушно простить мне это грешное признание — в случае, если данные строки случайно попадутся им на глаза и если только они… еще не разучились читать по-болгарски.

Трамвай остановился на минуту среди поля — там, где начинаются новые сады и дачи. Из одной выбежал какой-то болгарин и, вскочив на ходу, сел возле немца. Это был пожилой человек с небритым, почернелым от солнца лицом, старомодно и бедно одетый. По выпачканной землей одежде в нем можно было узнать земледельца.

Немец вежливо потеснился. Молодые болгарки поморщились от такого неприятного соседства, и одна сказала кавалеру по-немецки:

— Пересядьте к нам!

Представляю, как смутился бы бедный болгарин, если бы тот, послушавшись дамы, сбежал от него. Но немец ответил с улыбкой:

— Ведь мы с вами как будто сторонники демократии?

И не стал пересаживаться.

Дама, слегка задетая этой тонкой укоризной под видом шутки, кисло улыбнулась.

Ее подруга сердито проворчала — тоже по-немецки:

— Этот деревенщина, видно, не знает, что здесь — первый класс. А во втором есть свободные места…

Мне стало обидно, что эти аристократизированные болгарки, отцы которых стояли за прилавком бакалейной лавчонки либо ходили за сохой, не стыдятся открыто выказывать перед иностранцем свое презрение к соотечественнику, наверно, честному и уж конечно куда более полезному для общества, чем эти ветреные, пустые куклы, душой и сердцем чуждые болгарской земле, которой он отдавал все свои силы. Их утонченные вкусы оскорбляла грубая внешность небритого труженика-болгарина, осмелившегося сесть рядом с ними на том основании, что он тоже уплатил за проезд. Я видел, какие презрительные взгляды метали их черные глаза в его сторону: таким способом мстили они ему за его невоспитанность.

А болгарин сидел молча, как будто ничего не замечая. Было ясно: он ничего не понимает по-немецки и даже не подозревает, что речь идет о нем… А может, все-таки догадывается об этом? Я заметил, что при первых недоброжелательных словах дамы у него нервно задергалась щека. Или это было случайное совпадение? Но потом он всю дорогу смотрел в окно на поля.

Долго не мог подавить я чувство негодования, вызванное этим отсутствием доброты и деликатности, столь свойственных мягкой женской природе. И подумал опять: какие они некрасивые! Уж не это ли заставляет их быть злыми? Ведь как часто красивое лицо говорит о духовной красоте, благородстве! Видимо, в данном случае теория о гармонии физического и духовного подтверждалась.

После минутной заминки веселая немецкая болтовня продолжалась до самого Павлово. Там трамвай остановился. В тот самый момент, когда болгарин поднялся, чтобы выходить, дама, обозвавшая его «деревенщиной», нечаянно уронила свой красный зонтик. Болгарин поднял его и, любезно подавая даме, произнес подчеркнуто по-немецки же: