Повести и рассказы

Вскоре она подошла к реке.

Лодка стояла у берега. Илийца подошла к шалашу, где обычно ночевал лодочник, — хотела попросить, чтобы он ее перевез. Но в шалаше никого не оказалось: лодочник, видно, побоялся ночевать в нем. Старуха не знала, как быть. Она подошла к лодке. Река страшно шумела; ее свинцовые воды мрачно поблескивали. У бедной женщины по спине поползли мурашки. Что теперь делать? Неужто придется ждать до утра? Она не хотела и думать об этом, хотя в Лютиброде уже пропели первые петухи, предвещая скорый рассвет. Как быть? А может, попробовать самой переправиться на тот берег? Ей приходилось видеть, как лодочник управляется веслом… Переправа ее страшила, но другого выхода не было, надо было во что бы то ни стало спасти парня, что ждал ее в лесу, голодный, с сердцем, исполненным тревоги и страха. Ребенок лежал на песке — старуха совсем забыла о нем! Она наклонилась, чтобы отвязать прикольную цепь, и обмерла: цепь была на замке. Видно, замок повесили турки, чтоб никто не смог переправиться ночью через реку. Илийца растерянно выпрямилась. Петухи в Лютиброде горланили вовсю; небо на востоке чуть посветлело, еще час, другой — и рассветет. Бедная женщина в отчаянии застонала и принялась что есть силы дергать цепь, чтобы оборвать замок. Поняв, что это ей не удастся, она поднялась с колен и печально задумалась. Потом вдруг наклонилась, схватила кол обеими руками и начала истово расшатывать его. Кол, глубоко вбитый в землю, не поддавался. Старуха дергала изо всех сил, ее черные натруженные руки напряглись, жилы вздулись, даже кости, казалось, трещали от натуги, горячий пот застилал ей глаза. Илийца совсем выбилась из сил, словно ей пришлось переколоть целый воз дров. Немного передохнув, она опять наклонилась и принялась за дело с еще большим рвением. Дыхание с шумом вырывалось из ее старческой груди, ноги по щиколотки увязали в песке. Через полчаса, когда кол расшатался, старухе наконец удалось выдернуть его из земли. Цепь глухо звякнула, нарушив тишину.

Илийца вздохнула с облегчением и, обессиленная, повалилась на песок. Спустя несколько минут лодка со старухой и ребенком уже плыла по мутной полноводной реке, на дне ее лежал выдернутый кол.

Вырвавшись из утесистого ущелья, широко разлившийся Искыр катил свои воды в пологих берегах. Лодку сносило течением, она плохо слушалась весла, которым неумело управлялась старая крестьянка. Место, где лодочник обычно приставал к берегу, осталось в стороне. Илийца испугалась, что ее отнесет к оставленному берегу. Наконец быстрое течение подхватило лодку и прибило ее к суше. Старуха с трудом выбралась на берег, взяла ребенка и, не теряя ни минуты, подалась в гору, к лесу. Подойдя к тому месту, где она вчера повстречалась с парнем, Илийца увидела в лесу тень человека. Она узнала его. Парень вышел ей навстречу,

— Здравствуй, сынок. Вот, бери.

Достав из мешка хлеб, старуха протянула ему, она знала, что ему прежде всего нужно подкрепиться.

— Благодарствуй, бабушка, — промолвил парень дрогнувшим голосом.

— Погоди, накинь вот это сверху. — Старуха протянула ему одежду, которой был накрыт ребенок. — Господи, прости меня, грешную, унесла монастырское тайком.

Перед тем как уйти из монастыря, Илийца сняла это одеяние, думая, что оно принадлежит работнику. Когда же парень оделся, она с удивлением увидела, что это монашеская ряса.

— Ничего, — сказал парень, запахивая полы сухой шерстяной одежды. — Главное — согреться.

Они пошли дальше вдвоем. Парень ел на ходу; он дрожал от холода и сильно хромал. Ему было лет двадцать, он был высокий и тонкий. Чтобы дать ему спокойно поесть, Илийца не спрашивала, кто он такой, откуда взялся, — говорила сама, понизив голос; потом любопытство взяло верх, и она спросила, откуда он пришел. Парень сказал, что идет с равнины. Прошлой ночью отстал от четы в виноградниках возле Веслеца, оттуда с большим трудом добрался до этих мест, двое суток ничего не ел, обезножел, выбился из сил, а тут еще проклятая лихорадка не дает жизни. Он держит путь в горы, чтобы разыскать там товарищей или укрыться.

— Да ты еле ноги передвигаешь, сынок. Дай-ка ружье, я понесу, — сказала Илийца. — Легче будет идти,

Она взяла ружье в левую руку, а правой крепче прижала к груди ребенка.

— Крепись, сынок. Идем!

— Куда же я теперь денусь, бабушка?

— Как куда? Ко мне!

— Правда? Спасибо тебе, бабушка, за доброту! — растроганный парень наклонился и поцеловал жилистую натруженную руку, которой старуха прижимала к груди ребенка.

— Народ-то нынче напуган; коли узнают, живьем меня спалят, — промолвила старуха. — Только как же я оставлю тебя тут, в лесу? Уйти ты не сможешь: того гляди на черкесов наткнешься — разрази их бог! — их и в селе довольно… И чего это вы вздумали бунтовать? Не так-то легко побороть султана, чтоб ему пусто было!.. Перебили вас, как цыплят. Нет, в горы тебе не дойти!

Она переложила ружье в правую руку, а левой стала поддерживать парня. Они все дальше углублялись в дубовый лес. Небо на востоке над верхушками деревьев посветлело, петухи в Челопеке орали вовсю, звезды меркли. Наступал рассвет, а до села оставалось еще с полчаса ходьбы, если идти напрямик. А шагом, каким шел парень, и за два часа не добраться. Старуха совсем приуныла. Эх, были бы у нее крылья: подхватила бы его и полетела! Парень огляделся.

— Светает, бабушка, — сказал он.

— Худо это, сынок. Не поспеть нам, — вздохнула она.

Они прошли еще немного. Где-то впереди послышались голоса. Старуха остановилась.

— Нет, милый, так не годится…

— А как? — спросил парень, для которого эта незнакомая старуха стала матерью, спасительницей, провидением.

— Ты пока укройся в лесу, посиди до вечери. А когда стемнеет, я приду за тобой на это самое место, уведу, спрячу у себя.

Парень согласился, что так будет лучше. Старуха отдала ему ружье.

— Прощай!

Илийца ощупала ребенка и вдруг заплакала.

— Ой, беда-то какая! Внучек мой помер: ручонки холодные, как лед!

Парень остановился, как громом пораженный. Скорбь старой крестьянки потрясла его; он хотел что-то сказать, утешить ее, но не мог найти слов. Он понял, что не имеет права рассчитывать на помощь этой великодушной женщины, которую постигло такое большое горе.

— Ой, мамочка! Голубчик ты мой… — причитала Илийца, не сводя глаз с детского личика.

Обескураженный, потрясенный до глубины души парень свернул в лес. Старуха сквозь слезы крикнула ему вдогонку:

— Спрячься как следует, сынок, а вечером приходи на это место, я тебя найду.

Она исчезла за темными стволами деревьев.

В то утро майское солнце взошло на чистом небе радостно. Дождливые облака, несколько дней кряду закрывавшие небосклон, рассеялись. Лежавшая за Шишмановой скалой разубранная вешней зеленью живописная долина, по которой серебряной лентой вилась река, сверкала под лучами солнца, дивно прекрасная. Здесь, среди поросших дубовыми и буковыми лесами крутых скатов гор, угрюмых скал, исколупанных пещерами, ощетиненных утесами, которые издали напоминали замки и причудливые обелиски, сотворенные своенравной игрой стихий и времени, у подножия Шишмановой скалы, кончались странствия реки по узким извилистым ущельям.

Не успело солнце подняться над горизонтом, как на дороге, ведущей из Врацы, показалась турецкая конница, затем во ржи зачернели толпы пехотинцев, которым не видно было конца. Подойдя к Искыру, конные и пешие отряды остановились. Пехотинцев было душ триста. В передних рядах шли турки-башибузуки{203}, вооруженные до зубов; главную же силу составляли черкесы, тоже вооруженные — кто чем. Конные отряды пропустили черкесов вперед, а сами остались на месте.

Этим шумным сбродом предводительствовал Джамбалаз, кровожадный кавказский разбойник-головорез; это из его шайки вчера была выпущена пуля, насмерть сразившая Ботева.

Джамбалаз, ехавший верхом, остановился на опушке леса, неподалеку от старой полуразрушенной церкви. Слева высились неприступные скалы, справа до самого голого кургана тянулись поля и огороды. За деревьями, на склоне горы, виднелась брошенная хозяином уединенная овчарня.