Страница 81 из 123
— Ну и дела!
— О чем ты? — заинтересовались примолкшие было мои слушатели. Я объяснил.
— Вот гадюка Гитлер, как перевернулся! Он, бедненький, только оборонялся. Кого он обмануть надеялся? Своих солдат?
— Свой народ в тылу?
— Это же надо — так врать!
— Спроси немца, лейтенант, сам-то он поверил?
— Засомневался! — не замедлил я с ответом. — Ведь их часть действительно в обороне сидела.
Я закончил допрос. Пленный старательнейшим образом ответил на все мои вопросы, но его ответы не содержали чего-либо такого, что требовалось бы немедленно довести до сведения начальника штаба. И я решил, поскольку обстановка позволяет и спешить некуда, вволю поговорить с этим немцем — для практики и для интереса Во-первых, решил расспросить: кто он такой и как оказался в плену?
Вот что он рассказал.
На военной службе пленный давно, с тридцать девятого, а до этого жил в Дрездене, работал водопроводчиком. Воевал во Франции, в Польше и с первого дня войны против нас — был в Белоруссии, в Крыму, на Украине, оттуда попал под Сталинград. До Сталинграда еще верил, что война кончится более или менее скорой немецкой победой. Но после Сталинграда стал сомневаться в ней. Когда его прислали сюда и он оказался на передовых позициях, однажды в хлебном поле позади окопов увидел застрявшую меж колосьев бумажку. Написано по-немецки. Прочел. Это оказалось обращение советского командования к немецким солдатам с призывом сдаваться в плен. Внизу было напечатано примечание: эта листовка служит пропуском в плен, кто сдастся добровольно, того направят в привилегированный лагерь. Листовку сначала спрятал в надежде, что она пригодится: еще в госпитале он подумывал, не сдаться ли в плен при первой возможности? Но потом, когда у одного из солдат обнаружили такую же листовку и того забрало гестапо, он листовку уничтожил. Уйти в плен он, пожалуй, сумел бы: когда все заснут, незаметно выбраться из траншеи и, держа в руке белый носовой платок, добраться до русских передовых окопов, крикнуть плен. Но если он поступит так, что станет с женой и детьми? Есть приказ: родственников добровольно сдавшегося врагу строго карать. Поэтому и не решался. Но неделю назад пришло известие, что вся семья погибла во время бомбежки Дрездена англичанами и американцами. И он решился. Но все не мог выбрать подходящего момента. А сегодня на рассвете русские открыли артиллерийский огонь и пошли в атаку, его рота несла большие потери от обстрела, уцелевшие бежали, страшась рукопашной схватки. Он же забился в блиндаж, спрятался под нарами, а когда услышал в траншее голоса русских, вылез с поднятыми руками.
Рассказав это, пленный несмело спросил меня: не отправят ли его в Сибирь? Его отец в прошлую войну был в плену в Иркутске, он до сих пор с содроганием вспоминает, какие там морозы.
Как мог, я постарался успокоить пленного, сказал, что и в Сибири люди живут, я сам — сибиряк, что в лагере, если придется работать на морозе, обязательно дадут теплую одежду, добавил, что в Сибири не всегда холодно, лето там очень жаркое.
Совсем уже приободрившийся, пленный задал мне новый вопрос: а каков суточный рацион в лагере?
Я не успел ответить.
Снаружи, где-то совсем близко, оглушительно грохнуло, земля под ногами качнулась. И тотчас же новый гром разрыва потряс все вокруг. Все, кто был в землянке, бросились по углам, попадали на пол: на первых двух снарядах артналет, наверно, не кончится. Мне тоже нестерпимо захотелось броситься на пол. Инстинкт самосохранения торопил меня: «Да ну же, скорей!..»
Но как перед немцем, сидящим напротив меня, я покажу, что мне страшно? Пусть все залегли — я останусь за столом!
Новый разрыв, где-то еще ближе, пошатнул все вокруг. Вижу: немцу страшно. Он побелел, ухватился руками за край столешницы, умоляюще смотрит на меня. Понятно — спас себе жизнь, сдавшись в плен, и теперь погибнуть от своего же снаряда!
Еще разрыв. Еще и еще!.. С потолка струится земля, устилая стол сероватым налетом. На окаменевшие руки немца тоже сыплется. А он словно не замечает, В ушах у меня еще звенит.
Отряхиваю с себя насыпавшуюся сквозь щели наката землю. Слышу голоса. Смущенно пересмеиваясь, подымаются с пола мои товарищи. Мобилизовав все свои знания немецкого языка, чтобы в этот, такой важный для меня момент не вызвать у пленного улыбки, даже скрытой, но по поводу моего произношения, спрашиваю его:
— Почему вы не бросились на землю во время обстрела? Ведь вы рисковали.
— Но и вы тоже… Я ждал, когда вы, наконец, покинете это небезопасное место. Тогда бы и я… А так вы могли подумать, что я хочу бежать…
«Надо побыстрее отправить его! — беспокоюсь я. — А то мало ли что…»
Зову конвойного солдата:
— В тыл! Да чтоб по дороге никто не приставал!
Солдат с пленным уходят. А уже пришедшие в себя после обстрела мои сотоварищи с нетерпением расспрашивают:
— Про что этот фриц так долго толковал?
Я рассказываю. И слышу:
— Все они, как в плен попадут, так и твердят, что воевать против нас разохотились.
— С «хайль Гитлер!» на «Гитлер капут» враз перестраиваются.
— Еще и коммунистами себя объявляют.
— Нельзя им верить!
Но этому пленному мне хочется верить… Да он, собственно, и не уверял, что он коммунист или антифашист. Но свою историю рассказал, мне показалось, искренне.
Наш обмен впечатлениями о моей беседе с пленным был прерван новым артналетом. На этот раз я уже не остался за столом — метнулся куда-то в угол, прижался к шершавым доскам, которыми были обшиты стены землянки.
Затихли разрывы. Землянка постепенно пустела: каждому надо было возвращаться к своим обязанностям. Да и хотелось выйти на свежий воздух: кисловатый запах пороховой гари, залетевший снаружи, еще стоял в землянке. Вслед за всеми вышел и я.
Едва я оказался за порогом, как услышал ноющий, вибрирующий пронзительный звук. Он давил на уши, рождая гнетущее чувство. Я глянул в небо. В нем, против солнца кажущиеся черными, проносились самолеты.
— Пикировщики! — услышал я. — «Юнкерсы»!
— На первый батальон заходят!
Первый батальон ближе других к Тросне…
Вижу, как представитель авиации, офицер в летной фуражке, хватает планшет с картой, микрофон, поданный ему радистом. Вызывает наши истребители?
А Ю-88 вытягиваются в зловещую вереницу — заходят на бомбежку. Вот головной пикировщик камнем падает вниз и резко взмывает. Там, куда он пикировал, мгновенно подымается, расплываясь, черный дым, слышен глуховатый на расстоянии гром. На место отвернувшего головного самолета выносится следующий, тоже идет в пике…
Сквозь щемящий душу вой пикировщиков слышится, все нарастая, тяжелое, утробное гудение. Издали еле приметные, кажущиеся черными точками, правее наших позиций, звеньями, по три, над нашими соседями летят бомбардировщики. Доносится раскатистый грохот бомбовых ударов, словно по чугунным ступеням скатывается тяжеленное чугунное колесо, скатывается и вкатывается вновь.
Не впервые слышу бомбежку, еще с Ленинграда помню. Но такого почти непрерывного грома ее слышать не приходилось.
— И бомбы, и «чемоданы» соседям бросают! — говорят рядом.
«Чемоданы»? Потом узнаю, да и увижу, испытаю на себе — что это за «чемоданы». Так на фронтовом языке называются контейнеры, начиненные множеством гранат. Такие контейнеры применяет противник против нашей пехоты. «Чемодан» — противная штука, он в чем-то поопаснее большой бомбы: та, если разорвется в стороне, а ты сидишь в окопе, то лишь над головой пройдет взрывная волна. Но граната из «чемодана» может упасть в любой закоулок траншеи, даже в одиночный окоп, и наделать много бед: от каждой гранаты разлетается множество осколков, и каждый может поразить насмерть.
Мимо меня торопливо проходит по окопу Карзов, смахивая пот со лба, гимнастерка на спине черна от пота, на коленях — земля.
— Ты откуда?
— С правого фланга, из первого, — отвечает он хрипло. — Стык с соседом увязывал. Да отстает сосед… А на первый батальон после бомбежки немец танки пустил!.. — Карзов на секунду замолкает, настораживается. — Отсюда не слыхать… А из батальона даже видно уже. Следом — пехота.