Страница 12 из 123
Саша думала, что гестаповец снова поведет ее к своему начальнику. Но ее вывели во двор — он был пуст и темен: оказывается, давно уже наступила ночь.
Гестаповец отвел ее в дальний угол двора, где к забору лепился низкий дощатый сарай.
— Стоять! — приказал он и достал электрический фонарик. Отодвинул створку двери сарая, посветив внутрь, скомандовал:
— Сюда!
В бегающем свете фонаря, то и дело слепившем ей глаза, Саша успела рассмотреть, что сарай пуст, лишь у стены, чуть не до крыши, поленницей сложены дрова.
Гестаповец молча подтолкнул Сашу к поленнице.
Расстегнув кобуру, он вытащил из нее черный парабеллум. Свет фонарика уперся Саше в лицо. Она невольно закрыла глаза. И услышала:
— Мне приказано тебя расстрелять. Но еще можешь одуматься. Имеешь одну минуту на размышление.
Саша молчала.
— Итак? — гестаповец поднял парабеллум.
«Пусть стреляет! Стреляет скорее!» — с отчаянной решимостью сказала себе Саша.
Но немец снова спросил:
— Хочешь жить?..
Она закрыла глаза.
— Что, страшно умирать? — усмехнулся немец. — Ты уже закрыла свои прекрасные глазки?
«Смеешься?» — Саша гневно взглянула фашисту в лицо.
А ее палач уже поднял пистолет. Он целится. Рука его тверда. Черный зрачок пистолетного ствола недвижно смотрит ей в глаза…
— Считаю до трех! — услышала она. — Ты имеешь только секунды, чтобы решить свою судьбу…
— Раз.
— Два.
— Три… Ну?
Стиснула зубы. Но глаз не закрыла.
— Стреляю!
Ослепительная вспышка выстрела.
Когда она пришла в себя, то удивилась: «Почему я жива?» Ноги не держали ее. Если бы она не упиралась спиной в поленницу, то, наверное, упала бы. Что-то застряло в волосах… Протянула к ним руку: щепка. «Откуда щепка? Отбило от полена пулей?»
А гестаповец, уже спрятав пистолет и направляя фонарь на Сашу, говорил с усмешечкой:
— Это пока только репетиция. Даем возможность подумать еще. Но если будешь упорствовать — не рассчитывай на мгновенную смерть.
«Почему немцы щадят меня? Все еще надеются, что выведают то, чего хотят? Если так долго ждут, значит, ни один из нашей группы не сказал ничего, И от меня не дождутся…»
С того времени, как гестаповец водил Сашу на расстрел, прошло, наверное, недели две. Две недели в одиночке. Это тяжко — не видеть никого из людей, видеть только фашистов. Две недели допросов, угроз. Две недели постоянных ожиданий неизбежного… А может быть, не две, а больше? Трудно сохранить счет времени в такой жизни, если это можно назвать жизнью.
«Мгновенная смерть…» Эти слова гестаповца крепко застряли в памяти. Но разве это его слова?
Давняя, такая знакомая песня… Как-то вечером, в свободную минутку, которая выпадала так редко, пели эту песню, сидя на крылечке, несколько девушек, проходивших подготовку вместе с ней.
А Саша, хотя и была с ними, хотя и любила эту песню, в тот раз не пела: незадолго до этого получила от матери весточку, что похоронили отца.
…Почему так запомнился этот вечер — ранней весной сорок второго? К тому времени все чаще делились мыслями о близком будущем. Ведь некоторых посылали на задания не дожидаясь, пока они окончат курс. В этих разговорах как-то избегали говорить о том, что можно и не вернуться. Но в тот вечер, в минуту, когда отсвет только что зашедшего солнца разлился по горизонту в той стороне, где фронт, и как-то сама собой смолкла песня, подруга, Клава Проскурина, задумчиво сказала: «Ни в чем фронтовикам не завидую, только в одном: если погибают — так на виду у товарищей!..»
Все молчали. Но, наверное, каждый думал о том же, о судьбе своей, о том, не станет ли первое задание — последним?
Клава Проскурина… Жили в Рогозцах по соседству, дружили, учились в одной школе — только Клава была чуть постарше. Когда Саша поступала в институт, Клава, после седьмого класса окончившая педучилище, уже учительствовала в начальной школе поблизости от Рогозцев. Начало войны застало Клаву дома у матери — шли школьные каникулы. Так в Рогозцах и осталась. При встречах не раз говорила: «Надо в армию идти». А потом, уже поздней осенью, и в самом деле уехала, как говорила ее мать, учиться на медсестру. А в первый же день учебы совсем неожиданно встретились. «Ты меня теперь новым именем зови, — предупредила Клава и пошутила: — Мы теперь с тобой дважды тезки, я стала Сашей, а ты — Клавой».
Она умная была, вдумчивая, недаром в учительницы пошла. Была… Через несколько дней после памятного вечернего разговора на крылечке Клава вдруг сообщила: «Сегодня уезжаю». Расспрашивать куда — было ни к чему: все равно не сказала бы. Да и так понятно, что ее направили на задание. «Ты, наверное, дома сумеешь побывать, — сказала тогда Клава, — хоть на денек когда-нибудь да отпустят повидаться? Так передай моей маме привет и мое полотенце, самое любимое, ею вышитое. Скажи, как вернусь — обязательно к ней приеду». Полотенце передать не удалось, не случилось побывать в Рогозцах…
Клавина мать вот уж второй год дочку ждет, все надеется. С первого задания Клава так и не вернулась.
«А я не вернусь с двенадцатого», — с уже притупившейся болью думает Саша. И память возвращает ее к первому.
…Начало лета сорок второго года. На фронтах затишье. Затишье перед бурей: немного позже немцы начнут наступать.
Тихая безлунная ночь. Поле аэродрома. Пахнет нагретыми за день травами. В этих запахах приметен запах молодой полыни — ею и бурьяном позаросли поля за войну. Девять парней сидят рядом с Сашей на теплой траве. Девять еще совсем незнакомых ей ребят. Все они из разных мест. Но это неважно, знали ли они друг друга раньше. Их учили: верить товарищам, надеяться на них.
Девять парней и одна девушка — Саша! Никто из них не знает, что она не новичок, уже видывала фашистов. Не знает этого и летчик, который прохаживается поблизости возле готового к старту транспортного самолета. Немолодой, с медлительными движениями, он чем-то напоминает Саше отца.
Начинается посадка в самолет. Летчик стоит у подножия лесенки, по которой взбираются в фюзеляж один за другим десантники. Когда к лесенке подходит Саша, летчик вдруг говорит: «Береги себя, девочка. Тебе жить да жить надо…» Задержавшись, Саша удивленно взглядывает на него и слышит: «У меня дочка такая же… Может быть, сейчас тоже на опасное дело идет…»
В ту ночь их сбросили в лес недалеко от Белгорода. Группа имела приказ собрать данные о противнике.
Первый прыжок… Не учебный возле своего аэродрома, а на землю, занятую врагом… С непривычки было страшно, по-настоящему страшно…
…Снизу навстречу стремительно приближаются вершины деревьев, все отчетливее выступая из тьмы. В невнятном полусвете ночи их листва похожа на зеленовато-серую дымку, и в ней с каждой секундой все резче прорисовываются отдельные ветви, листья… вот вершины деревьев уже под ногами. Не зацепиться бы за сук, удачно приземлиться. Слегка согнуть ноги в коленях, как учили. Вытянуть носки, принять землю ими, чтобы не отбить пяток. Вот так, вот так!.. Не зацепиться за сук, а то потом отцепляйся… Какая-то ветка мягко хлестнула по ногам. «Неужели застряну?» Пронесло, пронесло… Вершина дерева прошумела рядом с головой. Ушла вверх, словно вознеслась. Белые стволы берез. Осторожно, земля!..
Ласковая, прохладная от ночной росы трава под рукой. Провела ею по разгоряченному лбу. Вокруг почти ничего не видно: здесь, в чаще, темень. Пахнет чем-то терпко и остро, как всегда росной ночью. Черемуха… Она еще в цвету.
Какая тишина… Ни шороха… До рассвета еще далеко. Лес спит.
Стараясь действовать беззвучно, Саша отстегнула парашют, свернула, запрятала под ближний куст. Прислушалась. По-прежнему ни звука. Надо ждать.
Где-то в стороне коротко свистнул перепел. Сигнал сбора группы. Но может быть, не сигнал, а свистит настоящий перепел? Сигнал должен прозвучать трижды. Снова просвистел… И снова, в третий раз. Скорее туда!