Страница 32 из 130
Предложение Рязанцева заинтересовало меня еще и потому, что новая дивизия, в которую он меня прочил, должна была стать настоящей моторизованной дивизией. В ней, как сообщил мне Рязанцев, по штату не должно быть ни одной лошади — все на автомобильных колесах. Таких войсковых соединений я еще не видывал — их попросту почти не было у нас во время войны. Хотя некоторые дивизии тогда и назывались мотострелковыми, на самом деле это была обыкновеннейшая пехота. Заманчиво было послужить в настоящей мобильной дивизии.
А что касается моих перспектив после увольнения из армии, если бы оно состоялось, то они были, как я постепенно убеждался, не очень ясными и не очень радужными. С получением жилья дело обстояло весьма проблематично. Хотя Рине и удалось встать на очередь в райисполкоме, до ордера на новую комнату, судя по всему, оставалось по-прежнему еще очень далеко — ждать пришлось бы несколько лет. А где же все это время нам с Риной жить? Не у ее же родственников? Рина и одна чувствовала себя там достаточно неловко. Конечно, мы с нею любили наш город и не мыслили расстаться с ним насовсем, но на ближайшие годы…
По существу, для нас там не было пока что и нормальной крыши над головой. К тому же, как я узнал, когда съездил в Ленинград в отпуск, наше картографическое предприятие так и осталось на Урале, куда было эвакуировано. Конечно, в Ленинграде я нашел бы работу по специальности. Но последнее время я все чаще замечал, что не мечтаю о возвращении к моей прежней мирной профессии так горячо, как во время войны, особенно — в начале моей военной службы.
Да и мало было вероятного в том, что меня демобилизуют. А если служить — так уж лучше на такой должности, которая более по душе.
Я подумал-подумал и принял предложение Рязанцева. Написал об этом Рине. Я знал, она все еще надеется, что меня уволят из армии. Ее мечта — любой ценой, хоть на чердаке, но только в Ленинграде. Но приму я или не приму предложение Рязанцева, а с военной службы меня все равно в ближайшее время не уволят. В этом я убедился, наведя справки у знакомых кадровиков. Так что же, Рина будет жить в Ленинграде без меня? Едва ли она захочет этого после нашей долгой военной разлуки. Я надеялся, что с Риной как-нибудь улажу. Поживет со мною в каком-нибудь гарнизоне год-другой, а там видно будет. Школа, в которой она сможет работать, найдется везде.
В ответ я получил от Рины письмо с утверждением, что я — «сумасшедший», и с риторическим вопросом: какой же из меня профессиональный военный, если я по складу своего характера совершенно штатский? Но она судила обо мне таком, каким я был до войны. А каким я стал после, знала еще не очень хорошо. Впрочем, всегда ли хорошо знаем мы себя даже сами?
Итак, я, в общем-то несколько неожиданно для себя, стал кадровым политработником. Совсем недалеко от места, где я живу теперь, в другом таком же закарпатском городке стоял тогда вновь сформированный полк, в который с легкой руки Рязанцева я был назначен на должность агитатора полка, вскоре после этого получившую новое наименование — инструктор по пропаганде. Среди солдат к тому времени почти не осталось участников войны, за исключением тех, кто был призван в армию в последние ее месяцы. Зеленые, не нюхавшие фронтового пороха парнишки, во время войны они были еще школьниками. Были среди них трудные ребята, безотцовщина, до которых в свое время не доходили натруженные в надсадной работе военного времени руки матерей, были недоучки, которым война не дала просидеть за партой сколько нужно, были и такие, которым пришлось немало перетерпеть, когда они жили на захваченной фашистами земле, были и совсем темные парни из глухих карпатских хуторов и деревушек, пришедшие в армию с крестиками на шее и отродясь не видавшие ни электрической лампочки, ни автомобильного колеса. Со всеми ими было трудно, но очень любопытно работать. Интересно было и то, что полк наш стал действительно моторизованным, мы получили новые бронетранспортеры, тягачи, даже танки — все то, о чем в стрелковом полку мы и мечтать не могли в годы войны.
Вся эта новая техника, которую на фронте мне доводилось видеть только со стороны, в ту пору меня очень увлекла. Я раньше даже и не подозревал, что во мне может открыться такой интерес к машинам. Я рьяно взялся за овладение ими, тем более что должен был это делать и в силу своего служебного долга — не зная техники, я вряд ли смог бы стать авторитетным среди тех, в чьих руках она. Я был чрезвычайно горд, когда через некоторое время получил водительские права. И еще более был горд, когда впервые самостоятельно повел танк.
Помню, как поглотила тогда меня моя новая служба, особенно с того времени, как в армии восстановили выборные партийные органы и я был избран секретарем полкового партбюро.
Только вот с Риной у нас не все шло ладно.
Она долго не могла примириться с моим решением остаться на военной службе, а я мучился тем, что поступил против ее желания. Теперь я могу довольно спокойно вспомнить — столько лет уже прошло! — как в первые годы после войны не так уж редко, особенно когда что-либо не залаживалось по службе, я возвращался к мысли: не лучше ли было бы настоять на увольнении в запас, вернуться к прежней работе, где я отвечал только за самого себя? В такие дни я снова с грустью вспоминал о Ленинграде, мечтал о возвращении туда, и не радовала меня уютная квартира в аккуратном, крытом черепицей и окруженном садом доме какой-то убежавшей вместе с немцами местной барыни, отведенная гарнизонной квартирной частью нам с Риной на троих.
Да, на троих…
Помнится, Рина окончательно приехала ко мне только в конце сорок седьмого. До этого мы виделись с нею лишь эпизодически: то она наезжала ко мне, то я во время отпуска приезжал в Ленинград на несколько дней, чтобы забрать ее и уехать вместе куда-нибудь в дом отдыха, куда я припасал путевки, — в Ленинграде у нас по-прежнему не было своего угла. Рина ютилась у сестры в проходной комнате, вернее, в коридорчике, где не было окна и где едва-едва умещался диванчик, служивший Рине кроватью. Получить хоть какую-нибудь комнату было невозможно, но мы особенно не роптали: тысячи людей были тогда даже в худшем положении, чем мы, и годами ждали жилья.
В конце концов нам осточертело состояние хронической разлуки — и без того ведь мы предостаточно пожили врозь за время войны.
После войны особенно остро хотелось семейного счастья, всех домашних радостей — натосковались люди об этом за военные годы. Мы не переставали горевать о нашем сынишке Володе, не успевшем прожить на свете и года и умершем в сорок втором, уже после эвакуации из Ленинграда, — лишения блокады убили его, как бомба замедленного действия. Если бы Володя остался жив, то к концу войны ему было бы четыре года…
Нам с Риной после войны очень хотелось, чтобы у нас был сын или дочка — все равно. Но оказалось, что детей у нас быть не может. В эвакуации, ненастной осенью, когда затянулись уборочные работы, всех в том селе, где жила тогда Рина, бросили на прорыв. В поле, копая картошку, она попала под проливной холодный дождь, простудилась, а позже услышала приговор врачей — окончательный, не оставлявший нам никаких надежд.
Летом сорок седьмого Рина приехала ко мне на время своего отпуска — у нее были каникулы, а до моего отпуска было еще далеко. Я целыми днями пропадал на полевых занятиях, и Рина, чтобы не скучать без дела, согласилась пойти на временную работу в местное районо. Возвращалась она обычно раньше меня. Однажды она встретила меня дома странно возбужденная, с каким-то таинственным блеском в глазах, с загадочной улыбкой. На мои расспросы она ничего определенного не ответила. И только позже, перед самым сном, поведала мне свою тайну: «Сегодня мы детский дом обследовали, где самые маленькие. Знаешь, там девочка есть, годик всего, такая хорошенькая и умненькая, подкидыш. Клашенькой зовут. Такая милая, что я оторваться от нее не могла…»
Я понял Рину прежде, чем она договорила, сказал: «Ну что же, пусть будет эта девочка…» Я знал, что с некоторого времени Риной владеет идея: взять какого-нибудь ребенка, совсем маленького, такого, который потом и не представлял бы, что мы ему — не родные. Взять с тем, чтобы этот ребенок заменил нам Володю.