Тернистый путь

Помню, как однажды он мне рассказал про свой любопытный разговор с К. И. Чуковским.

Корней Иванович сказал Бухову:

— Надо было бы, Аркадий Сергеевич, написать про вас большую статью. Но… открывать вас — поздно, а закрывать рано!

Когда М. Е. Кольцов был арестован, Бухова тотчас же уволили из «Крокодила», а потом — репрессировали.

Сатириконцы, конечно, явление чисто русское. Ведь до них были «Осколки», был Чехонте, был Лейкин, писатель плодовитый и с большим чувством юмора! Он имел своего читателя, был любимцем приказчиков из магазинов гостиного двора.

Сатириконцы вошли в мировую юмористическую литературу. Недаром Джером Джером был переведен на русский язык и издан в серии «Библиотека Сатирикона», да и Марк Твен оказал на них свое могучее влияние.

Но в основе сатириконцы — русское явление. И я думаю, что мы делаем хорошее дело, когда вспоминаем о них.

ДВА ГРАФА, КНЯЗЬ И САША

Литературная мозаика

А. А. Игнатьев

Алексей Александрович Игнатьев, бывший граф, генерал Игнатьев, несомненно имел какое-то отношение к разведке царской армии, числясь, однако, по военно-дипломатической линии.

Октябрьскую революцию он встретил в Париже и, как тогда говорили, «принял» ее безоговорочно. И не просто «принял», а некоторое время работал в нашем парижском торгпредстве.

Потом он приехал в Москву и написал единственную свою книгу «Пятьдесят лет в строю». Но эта одна его книга стоила многих пухлых романов тогдашних наших беллетристов.

Она пленяла читателей обилием достоверных фактов отечественной истории и безукоризненной красотой чистого настоящего русского языка.

Я не помню уже, как я познакомился с Игнатьевым, но наша взаимная симпатия еще более окрепла, когда я рассказал ему, что в детстве жил в Санкт-Петербурге — Петрограде и учился там в 3-й гимназии, которую в свое время окончил и потом всячески ее опекал либеральный царский министр народного просвещения граф Игнатьев, если не ошибаюсь, родной племянник Алексея Александровича.

Алексей Александрович любил бывать в ЦДЛ и так просто — поужинать там в ресторане и на всяких клубных мероприятиях. Запомнилось мне забавное происшествие, случившееся с ним, когда в ЦДЛ отмечали какой-то юбилей В. П. Катаева.

Игнатьев попросил слово. Вышел на трибуну величественный, красивый конногвардеец! — и стал расхваливать… «Чужого ребенка», считая, видимо, что эту комедию написал В. Катаев. В зале перешептывались, смеялись, в президиуме тоже. В конце концов сам Катаев не выдержал и, прервав оратора, сказал:

— Извините, Алексей Александрович, но «Чужого ребенка» написал не я, а Шкваркин!

— Все равно это прекрасная комедия! — ответил, ничуть не смутившись, Игнатьев и продолжал хвалить «Чужого ребенка» до тех пор, пока не сказал о нем все, что хотел сказать.

Как-то А. А. Игнатьев встретил меня на улице, недалеко от дома, в котором жил, и затащил к себе «на полчасика».

Квартирка была двухкомнатная, скромно обставленная. И здесь Игнатьев показал мне свою реликвию — этажерку, на полках которой — в бархатных футлярах и деревянных и картонных коробках покоились его ордена, полученные в прошлые времена, отечественные и иностранные. Лежала тут и какая-то наша скромная медаль. Я заметил, что Алексей Александрович был этим огорчен. Очень уж неуютно выглядела наша скромненькая медалька рядом с роскошными его прежними регалиями.

Свое 75-летие Алексей Александрович отмечал в ЦДЛ. Из писателей на юбилейный ужин он пригласил лишь А. В. Суркова и меня.

Именинный пирог испек он сам, мясо к ужину тоже жарил сам по своему рецепту. Он был великим кулинаром и очень это дело любил.

Вечер был с печалинкой. Она усилилась, когда Н. А. Обухова и И. С. Козловский спели дуэтом «Выхожу один я на дорогу». Когда-то был такой термин «ангельское пение». В тот вечер я его слышал. Забыть это нельзя.

Оболенский

Начать надо с извинения перед читателями, в особенности перед теми, кто знал и помнит бывшего князя Оболенского, бывшего кавалергарда, бывшего ремонтера Красной гвардии, бывшего парижского таксиста, бывшего участника Сопротивления в годы гитлеровской оккупации Франции, сумевшего как-то ускользнуть от гитлеровских ищеек и затем получить визу на возвращение домой, на Родину.

За что же все-таки я должен извиниться?

За то, что забыл имя и отчество Оболенского, кажется, звали его Александром.

Итак, сначала я получил объемистый пакет от Николая Семеновича Тихонова и короткое письмо, в котором он просил меня прочитать дневник Оболенского и подумать, нельзя ли что-либо сделать, чтобы он был у нас где-нибудь опубликован.

Я прочитал с не ослабевавшим ни на минуту любопытством дневник Оболенского, позвонил ему по телефону, указанному в письме Н. С. Тихонова, и попросил бывшего князя прийти ко мне домой для разговора.

В точно назначенный час, минута в минуту, раздался звонок, я открыл дверь и увидел моложавого, еще бравого на вид старого человека огромного роста, почти великана.

Сразу же у нас завязался непринужденный разговор по поводу его дневника. В нем были прелюбопытнейшие, уникальные записи. Оболенский писал, например, как его в первые годы советской власти непрерывно «сажали», как он говорил «за фамилию», как во время прогулок по тюремному двору Петропавловки он познакомился с сидевшими в той же тюрьме, и тоже «за фамилии», пожилыми и не очень пожилыми петербургскими аристократками и сумел организовать из них хор, исполнявший популярные народные песни.

Пели бывшие аристократки так задушевно и мелодично, что тюремное начальство разрешило хору Оболенского выступать на вечерах ленинградских предприятий, что он и делал, имея оглушительный, как говорится, успех.

Когда Оболенского, служившего в то время главным ремонтером Красной гвардии и жившего в Минске, снова «посадили за фамилию», он не выдержал и написал «наверх» письмо с просьбой отпустить его за границу. При этом он дал честное слово офицера и дворянина, что политикой там заниматься не будет.

Его отпустили.

И вот Оболенский — в Париже, где, кстати сказать, жил его не то двоюродный, не то родной брат, служивший старпомом на американском лайнере, совершавшем регулярные туристские рейсы Марсель — Нью-Йорк… Он дал ему приют «на первое время» и некоторую сумму франков, предупредив при этом, чтобы на дальнейшую помощь он не рассчитывал. А сам укатил в Марсель, оттуда в Нью-Йорк.

Оболенский на полученные деньги снял себе в Париже убогую комнатенку и поступил на платные курсы шоферов. Так бывший кавалергард стал парижским таксистом (первое время он пользовался специальной шоферской картой города) и протрубил в этом звании до начала второй мировой войны.

Дальше было Сопротивление, подпольная борьба с гитлеровцами и возвращение на Родину. Здесь Оболенский встретил дочь директора стекольного завода, принадлежавшего когда-то его отцу, женился на ней и стал хлопотать об издании своего дневника.

Оказалось, что он знал моего отца. Он так же, как и отец, увлекался игрой на народных русских инструментах и играл в знаменитом оркестре В. В. Андреева. Я уже писал, впрочем, об этом, я точно, как мне кажется, определил, что оркестр Андреева был сначала как бы художественной самодеятельностью петербургской столичной интеллигенции и потом превратился в профессиональный музыкальный коллектив. Мой отец — военный врач — приобрел там свою вторую профессию музыканта. Князь Оболенский, кавалерийский офицер, сделал то же самое.

Об Андрееве он говорил благоговейно.

Во время своего визита Оболенский пожаловался мне, что в одном московском еженедельнике он обнаружил заметку за подписью «Оболенский».

— Я, конечно, сейчас же послал в редакцию письмо. А вдруг этот Оболенский кто-то из нашего рода или какой-нибудь боковой ветви?..

Тут он замолчал.

Я спросил:

— Вам ответили?

— Ответили, — огорченно кивнул головой Оболенский. — Написали, что «Оболенский» — это псевдоним, а настоящая фамилия автора заметки другая — и близко не лежит!