Музыка и тишина

Власть.

Старшего мужчину держать в неведении; распалять его аппетит сознанием собственного греха. Младшего мужчину держать в состоянии томления и ожидания; распалять его страсть знанием того, чем занимается его отец.

Что сравнится с властью, которой однажды вкусила? Только повторение. Теперь эту власть можно обрести в семье Тилсенов. Магдалена знает, что для нее нет ничего более желанного.

Она медленно ходит по кухне, отдает дополнительные распоряжения служанкам, приподнимает верхние листья кочанов красной капусты, дотрагивается до их сочного основания, пальцем пробует соус из белой миски и дает Ингмару облизать его…

Затем она развязывает передник и молча, на цыпочках, чтобы не разбудить спящую Уллу, поднимается по лестнице; Ингмар следует за ней. Наверху, вдали от кухонной суеты дом пуст и тих, в окна заглядывают солнечные лучи.

Магдалена выбирает бельевую кладовку, ту самую, где Йоханн Тилсен задрал ей юбку и без всяких церемоний и извинений овладел ею, тем самым доказав, что, как хозяин, имеет полное право вступить с нею во внебрачную связь.

Он полагал, что сможет сделать это и потом забыть ее. Но он не знал, какой силой она обладает. Не знал, как умно она ею воспользуется.

И теперь, с наслаждением видя в Ингмаре то же нетерпение, то же мучительное томление, она запирает дверь кладовки, проводит жадной рукой по его темным волосам, затем прислоняется к полкам с чистыми простынями, медленно расшнуровывает корсаж платья и приподнимает грудь с твердым влажным соском.

Магдалена знает, что, когда Ингмар, как младенец, начнет сосать, ее молоко потечет обильной рекой и Ингмар Тилсен станет пить его. Она накормит грудью пасынка, и он навсегда станет рабом той минуты, когда соединяется несоединимое и семнадцатилетний юноша пьет молоко из груди женщины, мысли о которой тревожат его сны.

Затем она касается губами его уха и нашептывает в него те же фразы — грязные и непристойные, — которые когда-то надолго лишили рассудка ее кузена, зародив в нем мысли об отцеубийстве.

И все это время Магдалена улыбается. Сегодня Рождество, начало новой эры. И начинается она именно сейчас…

Немного позднее, когда день начинает идти на убыль, семейство Тилсенов в полном составе садится за стол и служанки подают жареного гуся.

Йоханн и Магдалена занимают противоположные концы стола, Ингмар сидит рядом с мачехой. Он ест с жадностью. Кажется, голод его не имеет предела. Магдалена смотрит на него и не может сдержать улыбки.

Йоханн рассказывает ей, что вместе с сыновьями ездил в Боллер, но дом оказался пуст и все окна наглухо закрыты ставнями. Они стучали в парадную дверь, но им так никто и не ответил.

— Странно, не правда ли, — говорит Йоханн, — что никто из слуг не появился?

— Эллен Марсвин и Кирстен наверняка уехали, — говорит Магдалена.

— Но Фру Марсвин не оставила бы дом без присмотра.

— Возможно, его и не оставили без присмотра. Возможно, слуги перебрали Рождественского вина! Поэтому и закрыли все ставни. Вы не слышали смеха, музыки или храпа?

— Нет, — раздраженно ответил Йоханн, — не слышали.

— Возможно, Король смягчился и вызвал свою жену в Копенгаген со всей ее свитой?

Йоханн качает головой. В голосе Магдалены ему слышатся ироничные нотки, причина которых ему непонятна.

— Всей Дании известно, — говорит он, — что они окончательно разошлись.

Какое-то время все сидят молча. В комнате витает аромат дымящегося гуся и абрикосового пюре; проникая в холл, он привлекает внимание котенка Отто, который подходит к дверям, садится и ждет, не бросят ли ему кусочек. Матти и Борис во все глаза смотрят на котенка.

— Если Маркус не вернется, — спрашивает Борис, — может Отто быть моим?

Йоханн Тилсен ласково смотрит на Бориса.

— Пока мы не узнаем, куда Маркус ушел, — говорит он, — об этом рано думать.

— Он ушел в свой мир, — говорит Борис.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Йоханн.

— Мир, в который он ушел. До того, как Маркус перестал говорить, он рассказывал мне про него. Там есть буйволы и точильщик ножей.

Рождество мы провели в темноте.

Я приказала запереть двери, закрыть ставни, задернуть на окнах занавеси, чтобы все, кому вздумается приехать к нам с визитом, решили, что мы отправились в Аравию или утонули в Саргассовом море.

Моя Мать была недовольна и возражала, но я пришла в Ярость и сказала, что ее ждет Смерть в одиночестве, если она не станет более внимательно относиться к Другим Людям, вместо того чтобы замыкаться в своем Собственном маленьком Мире, добавив, что это единственный способ уберечь Маркуса от Похищения.

В ответ она заявила, что это ее дом и мой приезд сюда не что иное, как Вторжение, такое же, как вторжение солдат Императора{92} в Ютландию во время войн, а я ответила:

— Очень хорошо, значит, я буду вести себя как твой Враг. И советую правильно оценить, во что может обойтись тебе эта новая Вражда!

Она тут же схватила медную кочергу и двинулась на меня, чтобы ударить, но я увернулась, и ее удар пришелся по дубовому столу, отчего кочерга согнулась почти вдвое. С погнутой кочергой в руке у моей матери был очень глупый вид, и я громко рассмеялась ей в лицо, хотя по ее глазам заметила, что она желает мне Смерти, это наблюдение меня несколько расстроило, поскольку она моя Мать и должна любить меня, на самом же деле не любит и никогда не будет любить.

Тем не менее я одержала верх, и Боллер был наглухо закрыт.

Нормальному дневному свету я предпочитаю темноту и свет свечей. Тогда мне кажется, что весь злокозненный Мир отправился на черное небо и никогда не вернется, чтобы вновь причинять мне неприятности. Даже ветра почти не слышно. Огонь в камине горит ярче. При мягком свете ламп я выгляжу моложе. Я держу Доротею на коленях и вижу — в пламени свечей, которые стоят на часах в моей комнате, в пламени неподвижном, поскольку нет сквозняка, — черты моего Любовника. И я принимаюсь сочинять молитву (в тот самый день, когда родился Иисус Христос), в которой прошу простить мне мои Грехи и вернуть мне Отца моего ребенка.

В Рождественское утро я говорю Эмилии:

— А теперь я открою дверь и посмотрю, положили ли Ангелы хоть что-нибудь в мои туфли!

Она смеется, но потому, что я обнаруживаю в своих туфлях не что иное, как два крашеных Яйца. И я знаю, яйца снесла ее курица Герда, а Эмилия сама их сварила и расписала красками. И я объявляю, что люблю эти Яйца больше всякого Золота и буду держать их при себе, пока они не стухнут, ведь в них доказательство нежной привязанности Эмилии ко мне.

Я показываю их Эллен, моей Матери.

— Когда ты последний раз дарила мне нечто подобное? — спрашиваю я ее, но она отказывается даже взглянуть на них. Она Отвратительная Женщина, Жестокая, как Море, и просто удивительно, что в моем теле есть Сердце, ведь в ее теле его нет.

Теперь — после того как ей не удалось ударить меня медной кочергой — она, как я и предсказывала, придумала какой-то замечательный План, на что она большая мастерица. (Господи, как я ненавижу Чужие Планы, в которых всегда есть привкус коварства!) Когда придет Новый Год, она и Вибеке отправятся в Копенгаген — вот все, что соблаговолила сообщить мне Эллен.

— Ах, неужели? — говорю я. — Зачем? Повидаться с Королем?

Но она не отвечает, и ее поджатые губы похожи на лепестки какого-то старого, засохшего Цветка.

Уродливо поджатые губы моей Матери, разумеется, скрывают какую-то задуманную Гадость, задуманную с целью мне навредить. Возможно, они попробуют добиться, чтобы Король выставил меня из Боллера? Но не думаю, что им это удастся, ведь Король еще не излечился от любви ко мне и не потерпит, чтобы его «Мышку» выгнали на холод. Но чтобы обезопасить себя на этот счет, я тайно написала ему письмо, в котором рассказала о Злобности моей Матери. Я пишу ему, что счастлива в Боллере, и повторяю, что его ребенок живет и набирается сил в холодном воздухе Ютландии и что нас, то есть меня и Эмилию, нельзя отсюда увозить.