Музыка и тишина

Эмилия кивает.

— Магдалена ведьма, — говорит она.

— Правильно, — соглашается Кирстен, — и, следовательно, полна коварства и замыслов самого злодейского свойства. Ведь сказав нам, куда поместили Маркуса, она не предвидела, что мы поедем за ним и постараемся его вызволить? И не говори мне, что она не сделала всего, что от нее зависит, чтобы нам помешать. Мы не знаем, как она это сделала, и можем только догадываться, что она очень постаралась. Значит, нам надо ее перехитрить.

Эмилия снова кивает, и они видят, что карета въезжает на окраину небольшого города; на крышах домов сидят чайки, печные трубы скрыты пеленой дождя.

— Ах, посмотри на этих терпеливых птиц, которые ничего не имеют против сырости, — говорит Кирстен. — Они напомнили мне одно преимущество этого путешествия: по крайней мере, сегодня в карете нет твоей курицы, и мы избавлены от необходимости сражаться с ней!

Обе женщины улыбаются, и вдруг Эмилия видит, что улыбка застывает на лице Кирстен, что она вцепляется пальцами в мех, пробует заговорить, но не может; Эмилия протягивает к ней руки и умоляет сказать, что случилось, одновременно крича, чтобы кучер остановил карету. Она слышит, как он окликает лошадей, чувствует, что карету слегка заносит на скользкой дороге. Но вот Кирстен, обретя дыхание, вскрикивает:

— Эмилия, ребенок! Ребенок!

Эмилия слышит этот крик и, чувствуя, что на ее туфли льется поток теплой жидкости, молит Бога, чтобы это была вода, а не кровь; часть меховой полости спадает с их колен и путается в ногах, от боли и страха Кирстен начинает брыкаться, и лишь с большим трудом Эмилии удается успокоить ее.

— Не бойтесь… — слышит она собственный голос. — Не бойтесь…

Карета наконец останавливается, и перед дверью появляется красное от холода и мокрое от дождя лицо Миккеля. Он во все глаза смотрит на искаженное от боли лицо Кирстен, на заливающую пол кареты воду с каплями крови и застывает, словно окаменев от холода и от представшего ему зрелища.

Мужайся, Эмилия.

— Миккель, — говорит она, стараясь казаться спокойной. — Зайди в один из домов, на которых сидят чайки, и скажи, что жене Короля нужны постель и повивальная бабка.

Миккель стоит неподвижно. Капли дождя падают ему в глаза, но он даже не пытается их смахнуть.

Мужайся, Эмилия.

— Миккель, — снова говорит она. — Сейчас же иди. — Попроси приготовить постель и послать за повивальной бабкой.

Наконец он уходит. Уходит, не сказав ни слова, а только прижимая руку к спине, словно с тем, чтобы унять боль. Подойдя к двери дома, он снимает шляпу и стряхивает с нее воду.

Низкая, темная комната освещена дымным огнем в очаге.

Кровать, на которой лежит Кирстен, вовсе не кровать, а сооружение из тюков сена, прикрытых полотняной тканью. В головах набитая соломой подушка.

— Стоит мне пошевелить шеей, — шепчет Кирстен Эмилии, — как я слышу хруст. Дорогая, ты не проверишь, нет ли там мыши, летучей мыши или кого-нибудь, кто ест мои волосы?

Эмилия уверяет ее, что там никого нет, и разглаживает комковатую подушку. Когда боль возвращается, Кирстен хватает Эмилию за руку и ее лицо искажается, как в карете. Однако между схватками она снова становится той Кирстен, которая ничего не боится, даже оживляется, словно близкое избавление от бремени возвращает ей былой оптимизм.

Она сидит и рассматривает комнату, в которой оказалась, где на огне очага закипает налитая в котел вода и крестьянка — хозяйка дома разрывает на куски простыню и возится с какими-то кореньями, чтобы приготовить настой для питья. Несколько раз Кирстен извиняется перед женщиной за то, что оторвала ее от утренних дел, и успокаивает тем, что все ее дети «родились просто мгновенно, так что я недолго буду причинять вам неудобства».

Крестьянка — старуха с глазами, которые смотрят так, словно превращаются в молоко.

— Королевское дитя! — говорит она. — Моя госпожа, я и помыслить не могла, что Королевское дитя родится в таком месте…

И Кирстен улыбается ей, она знает, почему не чувствует страха: потому что это не Королевское дитя, потому что это дитя ее любовника, оно будет похожим на него и родится быстро на водах желания. Она действительно взволнована, ей не терпится его увидеть, она обращается к нему:

— Ну же, ну, мой маленький Отто! Выплывай из меня. Плыви в мои руки.

Ей приносят чай из кореньев, и, кажется, он согревает ее тело до самых ступней.

— Эмилия, — восклицает она, — этот чай просто чудо. Запиши рецепт, и мы будем готовить его в Боллере.

Волосы Кирстен рассыпаются по соломенной подушке, вырываются из-под гребней и заколок и спутанной золотой паутиной обрамляют ее лицо; Эмилия смотрит на нее и, вновь пораженная ее великолепием, решает, что с этого момента сама она тоже станет более мужественной и выносливой. Карен и Кирстен — две такие разные женщины — научили ее этому своими словами и примером. Она не предаст их.

Кирстен успокаивает ее относительно Маркуса, говоря, что сегодняшнее путешествие не было напрасным, что они вернутся, что «ничто не забыто и Маркусу надо немного потерпеть, совсем немного…»

В этот момент приходит повитуха. Это дородная розовощекая женщина, ее крахмальный воротник и манжеты почти не промокли под дождем. Она делает Кирстен реверанс, спокойно подходит к ложу из мешков сена, берет Кирстен за колени и широко раздвигает ей ноги. Затем наклоняется, и ее голова исчезает под юбками Кирстен, где она разглядывает родовой проход, после чего засовывает в него руку, Кирстен испускает крик, в котором одновременно слышны и боль, и страстное желание вновь принять в это место своего любовника.

Привычные пальцы повитухи измеряют, насколько еще необходимо открыть вход в утробу матери. Она обнаруживает, что он достаточно широк, и нащупывает давящую на него головку младенца, готового появиться на свет. Голые ноги Кирстен дергаются и брыкаются от очередного приступа боли.

Крестьянка приносит тряпки, таз с водой и устраивает их возле своей единственной кровати — тюков, набитых травой, которую скосили жарким летом 1627 года. Хозяйка дома, повитуха, Кирстен и Эмилия берутся за руки, образуя фигуру, похожую на лодку, и повитуха запевает ритмичную песню, похожую на песнь моря, которую она поет в тех случаях, когда знает, что младенец и мать едины в своей борьбе, что конец близок, что он будет легким.

Родилась девочка.

Ее вымыли и осмотрели при тусклом свете зимнего дня. Затем положили на грудь Кирстен.

— Эмилия, — спрашивает она, — какое имя будет для нее достаточно красивым?

Это было грузовое судно, построенное во времена царствования Фредрика II.

Оно так и не оправдало своего благородного имени. Этот корабль, слишком тяжелый и неуклюжий, никто по-настоящему не любил. Если бы Король Кристиан не так нуждался в деньгах, его давно бы списали и разобрали на части. Вместо этого в нем устранили течь, изношенные и облупившиеся палубы отскоблили и покрасили, и он продолжал плавать по Каттегату, выходить в Балтийское море, перевозя в Финляндию шерсть и пеньку и возвращаясь с медью и свинцом.

В начале ноября он отплыл от Фьорда Хорсенс{90}, направляясь в Финляндию с грузом овечьих шкур, канатов и бечевки. Были на его борту также посылки и письма в Копенгаген, где ему предстояло пополнить запасы продовольствия для первого этапа пути через Балтику.

«Анна-Фредрика» снялась с якоря при умеренном западном ветре, но вскоре ее паруса испытали ярость налетевшего с севера шторма. Паруса были прочными, их сделали люди, знавшие и соблюдавшие указ Кристиана против дешевки. Стараясь удержать ветер, полотно надувалось и растягивалось, но корабль, по словам капитана, стал похож «на старуху-пьяницу, запутавшуюся в своих юбках».

Когда капитан приказал убрать марсель, то увидел, что полотнища грота разорваны. Он выругался про себя и крикнул, чтобы убрали рифы, прежде чем огромный вес паруса обрушит грот-мачту на палубу.