Музыка и тишина

Эллен Марсвин вздохнула и сказала:

— Ладно, возможно, остальные подойдут. Примерьте другие, Вибеке.

Расстегнули крючки, распустили шнуры, и Вибеке почувствовала, как платье спадает с нее. Она смотрела, как белошвейки откладывают его и берут другое — бесподобное произведение из синего бархата с золотым бисером и шелковыми бантами. Лишь только Вибеке прикоснулась ко второму платью, как в ней с прежней силой пробудилось страстное желание вернуться на воображаемый банкет, где она уже побывала почетной гостьей. Но этому не суждено было случиться. Несмотря на все усилия белошвеек, плоть Вибеке не вмещалась в прекрасный наряд, и она видела, как и это чудо уплывает из ее рук.

Когда были примерены все пять платьев и ни одно не подошло, Эллен Марсвин села и закрыла лицо руками.

— Поистине, — сказала она, — это страшное разочарование, Вибеке. Цена этих платьев слишком велика, и я не могу заказать их заново. К счастью, вы привезли собственный гардероб, и он может вам послужить…

— Ах, нет! — воскликнула Вибеке. — Должно быть, после приезда в Боллер я позволила себе прибавить в весе. Если бы только платья можно было отложить для меня, то я пообещаю меньше есть, признаю за собой эту слабость. Умоляю вас, Фру Марсвин, не отсылайте их! Пусть белошвейки через месяц вернутся, и, клянусь, тогда все будет в порядке.

— Ах, — сказала Эллен, — но ведь теперь лето, Вибеке, то есть время, когда в Боллере такое изобилие еды, когда сливки самые густые, когда баранина самая вкусная и нежная…

— Я знаю, — сказала Вибеке, почти рыдая (хотя при упоминании «нежной баранины» она ощутила острый приступ голода). — Знаю, Фру Марсвин, но, клянусь вам, я придумаю какой-нибудь режим и буду строго его соблюдать, только бы эти платья были моими…

Эллен покачала головой и с грустью посмотрела на Вибеке, словно говоря: ты этого не сделаешь, не устоишь перед искушением и проиграешь, но потом вдруг повернулась к белошвейкам, чьи лица были сама серьезность и огорчение, и сказала:

— Подержите эти платья для Фрейкен Крузе шесть недель. Если ее размеры станут уменьшаться, я пошлю за вами, если же нет, отошлите их в Росенборг для одной из женщин моей дочери.

Из горла Вибеке вырвался некий звук. Впоследствии Эллен Марсвин будет сравнивать этот страдальческий хрип с криком болотной выпи, которая после засухи 1589 года встречается в Ютландии крайне редко. «Когда бы я ни услышала крик болотной выпи, — будет говорить она, — мне вспоминается корень мяты и его коварство».

Пришел июль, месяц, когда Король Кристиан ожидает увидеть первые слитки серебра, привезенные в Копенгаген из Нумедалских копей.

Перед его мысленным взором такое несметное количество серебра, что хватит на уплату всех долгов, дает надежную отдушину его мятущейся душе. Когда память о поражении Дании в Религиозных войнах{75} мучит его бессильной яростью и раскаянием, он обращается мыслями к долине Исфосса и миллионам и миллионам далеров, плененных в скале. Эти далеры (которые ему видятся уже не глыбами руды, а заново отчеканенными монетами) он наделяет сознанием и волей. Они жаждут оказаться в его казне, жаждут служить ему. Бесчисленные ночи взывает он ко сну из этого убежища, надежно охраняемого мечтаниями о деньгах, и сон почти сразу приходит.

Июль на исходе, а серебро все еще не прибыло. Кристиан начинает тревожиться.

Он сидит в своем кабинете, занимается государственной арифметикой и всегда приходит к балансу, который не улучшает пищеварение. Куда он ни посмотрит, везде нужда. Нет ли чего-нибудь еще, размышляет он, какого-нибудь другого товара, кроме твердой валюты, который помог бы избавиться от нужды. Но чем может быть этот «другой товар»? Нельзя ли возводить дамбы, не используя землю и людей, насыпающих эту землю? Станут ли люди выполнять свою работу, если им не платить? Стоит ли сомневаться, что другие Короли тоже мечтали о таких подданных, которые довольствовались бы тем, что собирали осенние листья и называли их золотом. В результате нет от нужды лекарства, кроме денег и еще денег — в количествах, которые со временем только возрастают, — и вчерашние мечты становятся сегодняшней необходимостью.

Король составляет список под названием Крайние Меры на Случай Краха Копей. Среди этих мер переплавка его личного столового серебра и заклад Исландии консорциуму гамбургских купцов. Он также вносит в список слово «Матушка». Добавляет после него несколько вопросительных знаков, но не вычеркивает. Не кто иной, как Кирстен, однажды сказала ему, будто Вдовствующая Королева, «как оконный паук, сидит в Кронборге на огромном состоянии», но Кирстен не могла привести никакого доказательства, кроме того, что «всем известно, что это правда», и поэтому, особенно если вспомнить бесконечные ссоры обеих женщин, он не знает, истина это или чистый вымысел. Когда бы он ни заговорил с матерью про деньги, она всегда жалуется на бедность. «Мне едва хватает, — говорит она, — на корзину анчоусов».

Однажды вечером, когда он в десятый или одиннадцатый раз сводит суммы, к нему приходит Кирстен. За окном еще светло, и Кирстен останавливается перед ним в такой позе, что последние золотые лучи дня падают на ее лицо, превращая белую кожу в янтарь, и яркое пламя играет в ее волосах.

Кристиан откладывает перо и закрывает чернильницу крышкой. Он смотрит на Кирстен. И вместо раздражения и злобы замечает в ней кротость, почти нежность, которая напоминает ему первые дни после их свадьбы, когда она была мягка и податлива в его руках.

— Ну что, Мышка? — говорит он.

Она садится в кресло очень прямо, и в уголках ее губ появляется слабая улыбка.

— Я вас отрываю? — спрашивает она.

— Только от работы, от которой у меня болит живот.

— Что это за работа? — спрашивает она, и лишь теперь он замечает, что она нервничает. В руках у нее маленький флакон с лечебной солью, и она беспокойно водит им по колену.

— Подсчеты, — ласково отвечает он. — Но когда из Нумедала прибудет серебро, все будет хорошо. В чем дело, Мышка?

Она поднимает голову, и волосы ее заливает поток золотого света.

— Так, пустяки, — отвечает она, — по крайней мере, я надеюсь, что вы отнесетесь к этому как к «пустяку» или обрадуетесь. Дело в том, что, когда придет зима, я положу вам в руки еще одного ребенка.

Кристиан чувствует, что не может говорить. Осознание того, что Кирстен, несмотря на все вспышки раздражения и отказы, дурное настроение и обвинения, приступы рыданий и буйное поведение, по-прежнему с ним, по-прежнему его верная жена, что ее тело смогло принять его семя и растить теперь новую жизнь, тем самым вновь скрепляя связующие их узы, заливает его грудь такой волной любви и благодарности, что на глазах у него появляются слезы. В мгновение ока все тревоги, связанные с бедственным финансовым положением страны, отлетают и забываются. Он протягивает к ней руки.

— Кирстен, — говорит он, — иди ко мне. Возблагодарим Бога за то, что он свел нас в доме Своем и удерживает тебя рядом со мной.

Солнце быстро движется к закату, золото исчезло с лица Кирстен, и вся она погружена в тень. Она открыла флакон с лечебными солями и поднесла его к носу, словно боится потерять сознание. Затем, похоже, справляется со слабостью, встает и подходит к Королю. Он страстно протягивает к ней руки, как в тот день, когда впервые стал ее любовником. Он усаживает ее к себе на колени и целует в губы.

У Короля Кристиана есть записная книжка, куда он время от времени заносит мысли и размышления, когда те незваными гостями приходят ему в голову.

Эти Наблюдения-Призраки, как он их называет, держат его в плену сильнее, чем то, что он окрестил своим «привычным земным философствованием». Частично это объясняется тем, что он не знает, откуда они проистекают и как пришли ему на ум. Неужели человеческий мозг подобен участку земли, где в зависимости от направления ветра или от маршрутов перелета птиц могут ронять семена зерновые культуры, цветы, травы и даже могучие деревья? Если так, то не заполнит ли его целиком всякий вздор — словно гигантские корни и чертополох, — и не останется места для процветания разума? И значит, не следует ли человеку углубляться лишь в те мысли, которые логически вытекают из других мыслей, и тем самым защитить себя от всего, в чем присутствует чувство незванности? Или истина в том, что некие ценные прозрения могут прорасти в нас, как несомое ветром зерно прорастает на заливном лугу, и происхождение их навсегда так и останется для нас тайной?