Музыка и тишина

Король почти не спит. Ночью он лежит на деревянной кровати и, прислушиваясь к вою волков, изнывает от любви к Кирстен, которая некогда была взаимной, теперь же ничего не сулит ему в будущем, кроме неудовлетворенного чувственного влечения и щемящей тоски.

Он даже не знает, что Кирстен завела любовника. Дворцовые слуги хотят уберечь его от лишних страданий. Глухие слухи о взаимном бичевании шелковыми плетками и грязных оскорблениях, которыми Кирстен осыпает Отто, а Отто Кирстен, не доходят до его ушей. Но ему и не надо знать обо всем этом, чтобы понять — Кирстен Мунк отвергла его любовь и идет своей дорогой. Как хотел бы он быть волком, жить в волчьем логове, в лесу под звездами и выть, выть, выть.

Он посылает за Питером Клэром.

Лютнист бледен и поет не так хорошо, как всегда, — он простудился.

Как и Король, Питер Клэр смотрит на Исфосс.

Но в отличие от Кристиана не видит в нем ничего, кроме безмолвной и неподвижной громады. Он пишет воображаемое письмо своей утраченной Графине: «Дорогая Франческа, я прибыл на место, где время остановилось зимой и никогда не пойдет дальше. Я называю его Местом Застывшего Потока. Не знаю, сколь долго я здесь протяну».

Во сне он видит, как мать печет хлеб на кухне в их доме; как летним утром селедочная флотилия подходит к причалу Харвича; как беззаботна и весела его сестра и как любит она танцевать; как отец в рясе поднимается на кафедру и, глядя вниз на своих прихожан, тщетно ищет среди них лицо сына. И вновь звучат слова, сказанные ему отцом: «Когда на тебя обрушиваются жизненные невзгоды, не борись с судьбой, но постарайся победить собственные слабости».

Итак, он решает выстоять. Они с Кренце согреваются тем, что играют жиги и другие плясовые мелодии и ходят под них небольшими кругами. Хозяину домика, где они спят, нравятся эти красивые мелодии, и он немало забавляется, глядя, как немец и англичанин подпрыгивают у него во дворе. Вскоре он приносит Питеру Клэру одеяло из кроличьих шкурок, чтобы застелить им кровать.

Его сон часто прерывают вызовы к Королю.

Однажды ночью он застает Кристиана одиноко сидящим перед догорающим огнем. Его косица распущена, и несколько прядей мягких каштановых волос спускаются почти до пояса. Разговаривая, Кристиан пробегает пальцами по волосам, неустанно расчесывая их, словно это занятие его успокаивает.

— Я послал за вами, потому что мысли мои в полном смятении, — говорит он, — вы можете мне сказать… вы, так похожий на ангелов моих детских снов, похожий на некогда дорогого мне друга… вы можете сказать мне, как распутать клубок мыслей в голове человека?

Питер Клэр смотрит на догорающие угли, словно в горсти пепла надеется найти ответ. Он понимает, что необходимо что-то сказать, но мгновение проходит за мгновением, а он не находит слов и чувствует, что Король начинает проявлять нетерпение. Затем он вспоминает жалобы Короля на то, что в Дании не осталось философов, и произносит:

— Сир, если бы здесь с вами сейчас сидел месье Декарт{59}, он сказал бы, что это можно сделать путем сведения сложного к простому.

Кажется, Король удивлен, словно он вовсе и не ожидал услышать ответ.

— Да, — замечает он. — Декарт действительно говорил именно так. Но метод: в чем состоит его метод? Когда-то я это знал, но потом забыл.

— Ваше Величество, — говорит Питер Клэр, — он предлагает отринуть как ложное все, что недоступно нашему непосредственному знанию. Он имел в виду то, что мы, как нам кажется, познали, но не в состоянии проверить.

— Теперь я вспомнил, почему когда-то забыл Картезианцев{60}! Что поддается точной проверке, я вас спрашиваю? Только математика! Два плюс два всегда и неизменно равно четырем, но как может это объяснить то, что бурлит в моем мозгу?

— Никак, Ваше Величество. Но если вы увидите одну бесспорную вещь, нечто, в чем проявляется истинность двух плюс два, или само cogito[8], то, основываясь на этой бесспорной вещи и отталкиваясь от нее, вы сможете пройти через то, что сейчас приводит вас в смущение.

В комнате с низким потолком наступает долгая тишина. Ни воя волка, ни уханья совы, ни человеческих голосов. Огонь в очаге превратился в груду тлеющих углей с красной сердцевиной.

Король оборачивается к Питеру Клэру и говорит:

— Одна бесспорная вещь — это моя любовь к моей жене Кирстен. Назовем это Cogito ergo amo[9]. Я впервые увидел ее, когда ей было семнадцать, в церкви и попросил Бога дать ее мне, и Он дал. Мне было тридцать восемь. Ее волосы были цвета чая, кожа белая, а губы имели вкус корицы. Датский закон не позволял ей стать моей Королевой, но я женился на ней так скоро, как только смог, и ни у одного мужчины не было более сладостного, более прекрасного медового месяца.

— Я дал ей двенадцать детей. Пятнадцать лет я был верен ей и даже в самых потаенных мыслях не мечтал ни о ком, кроме нее. И теперь, когда я ее вижу, когда вхожу в ее комнату, она пробуждает во мне те же чувства, что и до нашего венчания. Я люблю ее как ребенка, как дорогую мать, как любовницу, как жену. Не могу передать вам, как я всегда радовался, что она моя. Когда я провожу рукой по серебряным жилам в этих долинах, то душа моя ликует не только за датскую казну, но и за личную сокровищницу Кирстен. Когда голова моя не занята государственными делами, то все, что в ней остается, это страстное желание быть с Кирстен, не только обнимать ее, но сажать к себе на колени, гулять с ней по саду, играть в крибидж{61}, слышать ее смех. И это желание никогда меня не оставляет.

Но здесь-то и начинается смятение. Ведь я знаю, что у Кирстен уже нет ко мне никаких чувств. Никаких добрых чувств. Только ярость и озлобление. Она не пускает меня к себе. Иногда, да простит мне Бог, я беру ее против ее воли, на том основании, что я Король и муж, и она не имеет права мне отказывать. Но это ничего не решает. После таких случаев всегда остается горький осадок. И все же любовь к ней отказывается оставить меня. Любовь, страсть, желание. Когда в этих горах воют волки, я и внутри себя слышу те же звуки. Друг мой, если можете, скажите, что мне делать.

Угли стали серыми, их жар угас. Тонкий лед затягивает окна. Питер Клэр меняет позу на жестком стуле и после недолгого молчания отвечает:

— Мой опыт в вопросах любви невелик, Сир. Но я чувствую, что любовь и отсутствие ответной любви — это две противоположные стихии. Думаю, в этом случае мой отец сказал бы, что нам не следует противостоять противоположной стихии, поскольку это бесполезно. Надо стараться изменить стихию, которую мы собой представляем. Таким образом, если мы обнаруживаем, а это, скорее всего, и есть ваш случай, что на нашу любовь не отвечают взаимностью, следует перестать стремиться к взаимности и изгнать любовь из нашего собственного сердца. Тогда смятение чувств уляжется, и с обеих сторон наступит успокоение.

Король пристально смотрит на Питера Клэра. Словно в сумрачном свете низкой комнаты хочет удостовериться, что глаза у лютниста по-прежнему голубого цвета. Затем, после краткого молчания, он говорит:

— Кажется, я успокоился. Кажется, отлегло от души.

И он принимается очень медленно и тщательно заплетать волосы.

Моя дорогая Эмилия,

сегодня мы получили твой подарок Маркусу: колокольчики для уздечки его пони.

Разумеется, ты хотела доставить удовольствие своему брату, однако дела у нас обстоят так, что мы не можем сказать ему про твой подарок и вынуждены скрыть от него это украшение. Возможно, он получит его на свой день рождения, но тогда из предосторожности я сообщу ему, что это подарок от меня и Магдалены.

8

Мыслю (лат.).

9

Мыслю, следовательно, люблю (лат.).