Музыка и тишина

Но есть одно исключение. Маркус, младший мальчик, ребенок, которому Эмилия сообщила, что он убил свою мать, явно неподвластен чарам Магдалены. Когда она берет его на руки, он кричит. Он отказывается целовать ее. Если он приходит на кухню, когда она печет пироги, то держит руки за спиной, чтобы ей не удалось полизать его пальцы. К тому же он непослушный. Вопреки ее запретам он часто убегает из дома. Ему сказали, что Эмилии здесь больше нет, что она в Копенгагене, но всякий раз, когда Маркуса приводят домой после его скитаний и спрашивают, что он делал, мальчик отвечает одно и то же. Он говорит, что искал Эмилию. Снова и снова объясняют ему, что до Копенгагена много, много миль, что пешком до него не дойти, что до него дальше, чем до моря, дальше, чем до северной звезды, но он вновь отправляется на поиски.

По ночам Маркус плачет. Он часто мочится на простыни и утром ощущает не ласковое прикосновение к своему телу руки Магдалены, о котором так мечтает Ингмар, а жалящий удар по ногам или ягодицам. Он лежит в своей влажной кроватке, повернувшись лицом к стене. Он отказывается съесть больше нескольких ложек во время завтрака, не желает собраться с мыслями на уроках. Он растет очень щуплым, и под глазами у него темные тени.

Магдалену раздражает упрямство Маркуса. Ей, которая своим неотразимым ароматом и цветущей крестьянской красотой всех в доме сделала своими рабами, терпеть этого жалкого маленького сектанта? Это лишено логики и поэтому еще больше распаляет раздражение Магдалены. Маркус единственный ребенок в семье, который не знал матери, он не может хранить верность Карен, и тем не менее именно он отталкивает от себя мачеху.

— Ты должен поговорить с ним как можно строже, Йоханн, — говорит Магдалена. — Мы не можем терпеть в доме ребенка, который отказывается нормально развиваться.

И Йоханн (который исполняет все, о чем бы Магдалена ни попросила его) сажает своего младшего сына на его гнедого пони и отправляется с ним на прогулку, осторожно ведя животное по тропе вдоль ягодного поля. Когда они добираются до луга, он снимает его с пони, который принимается жевать траву, и они садятся на край каменного корыта для воды, еще затянутого тонким льдом.

Йоханн смотрит на Маркуса и видит в его маленьком серьезном лице призрак своей первой жены Карен. Остальные мальчики растут похожими на Йоханна, у них темные волосы и жесткие черты лица. На Карен похожи только Эмилия и Маркус. И сейчас, сидя на корыте для лошадей, он начинает жалеть об этом сходстве.

— А теперь, Маркус, — говорит Йоханн, — слушай внимательно.

Мальчик внимательно рассматривает лед. Он видит, что внутри него кое-что замерзло. Мертвые листья и маленькие веточки.

— Ты меня слышишь? — спрашивает Йоханн.

— Да, — отвечает Маркус. Но его взгляд не отрывается от поверхности замерзшей воды.

— Так вот, — говорит Йоханн, вздыхая, — ты должен сказать мне, что с тобой происходит.

Он ждет, но мальчик не отвечает.

— Все эти побеги и поиски Эмилии. Это очень глупо.

Маркус поднимает глаза на отца. Утро солнечное, и Маркус трет глаза, словно солнце причиняет им боль. Он ничего не говорит.

— Ты меня понимаешь? — говорит Йоханн.

— Где Копенгаген? — спрашивает Маркус.

— Мы же тебе говорили: далеко отсюда, за водой. Так далеко ты никогда не путешествовал.

— Магдалена может туда полететь. Она ведьма, — говорит Маркус.

— Прекрати! — кричит Йоханн. — Я не разрешаю тебе говорить так! Эмилия поступила очень плохо, нашептав тебе подобные вещи. Очень плохо. Я и впрямь начинаю думать, что она грешная девочка и лучше бы ей оставаться в Копенгагене, так всем нам будет спокойнее. Ты должен забыть о ней, Маркус. Должен забыть ее постыдную ложь и ее саму. Она к нам не вернется. А Магдалена не ведьма. Она моя жена и твоя мать.

— Нет, она мне не мать. Я убил мою маму.

— Еще один пример бесстыдных выдумок Эмилии! Честное слово, я считал ее доброй девочкой, но сейчас вижу, насколько она лицемерна. Думаю, что я никогда не позволю ей вернуться. А ты, Маркус, если ты и дальше будешь ходить с видом мученика, не займешься уроками и не будешь вести себя за едой как положено, я придумаю такое наказание, которое тебе очень не понравится. Посмотри, что у тебя есть: эти поля и леса, твой пони, любящий отец, красивые братья. Ты самый счастливый из детей. И с сегодняшнего дня ты либо исправишься, либо тебя ждут самые неприятные последствия.

Йоханн ожидает, что Маркус испугается, но вид у мальчика не испуганный, а рассеянный, его большие глаза устремлены на залитый солнцем луг.

— Магдалена умрет? — спрашивает он.

Голос Йоханна звучит громко и сердито, когда он говорит:

— Умрет? Конечно, она не умрет! Что за мысли у тебя в голове? О чем бы они ни были, это неразумные, плохие мысли.

— Я хочу, чтобы она умерла, — говорит Маркус.

Йоханн испытывает боль в душе. Он поднимает руку, чтобы ударить Маркуса, но в ту же секунду его пронзает одна мысль: его младший сын — страдающее существо, призрачная душа, плывущая в своем собственном запутанном мире, ребенок без будущего. Он опускает руку, поднимает Маркуса (какой он легкий, какой маленький и невесомый…) и сажает его на пони.

— Я забуду, — говорит Йоханн, — что ты произнес эти слова, но ты, в свою очередь, должен забыть Эмилию. Ты больше не пойдешь искать ее в лес, на озеро, никуда. А сейчас ты должен обещать мне, что твои походы прекратились. Обещай.

Маркус, словно лишившись сил от усталости, прижимается к отцу и кладет голову ему на грудь.

Йоханн держит его на руках и ждет, но единственный звук, нарушающий тишину в поле, это шорох птицы в сухих прошлогодних листьях.

— Обещай, — снова говорит Йоханн, но от Маркуса ни звука.

Пока мы с детьми гостили у моего отца в Болонье, Джонни ОʼФингал окончательно утвердился в мысли, что единственная виновница его страданий — это я. Он рассуждал следующим образом: если бы я проявила больше мужества и не разбудила его в ту штормовую ночь, то приснившаяся ему божественная музыка никогда не возникла бы в его памяти. А посему именно моя детская слабость, мой, как он это называет, «женский ужас перед величием природы» привел к трагедии. Я была всему виной, и тот самый человек, который влюбился в меня с первого взгляда, теперь мог смотреть на меня не иначе как с ненавистью и едва сдерживал постоянное желание причинить мне боль. Верджинел заперли на ключ и убрали, поскольку Джонни ОʼФингал отказался от тщетных усилий вновь обрести утраченную мелодию, заявив, что она «вне пределов досягаемости моего ума и сердца». Одновременно с этим отказом он постановил, что впредь никакая музыка не будет звучать в его доме. Запрет распространялся даже на детей. Никогда больше в Клойне не будут даваться концерты и музыкальные увеселения. «Да будет тишина!» — бушевал он.

И была тишина. Я и дети ушли в свою жизнь — в уроки и отдых, чтение и молитвы, — но всем этим мы занимались как можно тише, и нам ни разу не удалось привлечь к нашим занятиям Джонни, поэтому примерно через месяц мы окончательно отдалились друг от друга — мы по одну сторону, он по другую.

Он никогда не приближался к моей кровати и занял дальнюю комнату, которая выходила на север, на холмы Клойна. Он никогда не навещал детей в их классной комнате, никогда не разговаривал с ними во время еды, не устраивал для них пикников, не заводил веселых игр. В дневные часы он либо сидел в кабинете, глядя на огонь, либо в одиночестве обходил свои земли, часто без верхней одежды и шляпы, и так час за часом, пока не уставал и не возвращался, чтобы лечь спать.

Видя, как он бродит, с безумным, блуждающим взглядом, неухоженными волосами, зимой в легкой одежде и лишаем на лбу, арендаторы и крестьяне, жившие на землях его поместья, начали беспокоиться за свое будущее. В былые дни он всегда останавливался перед каждым домом или хижиной и разговаривал с людьми, теперь же он проходил мимо, не отвечая на их приветствия, и, когда, случалось, его умоляли распорядиться о починке крыш и сараев, обратить внимание на сырость в церкви или выплатить доктору Маклафферти годовое содержание за заботу о них и их детях, он ничего не отвечал, но шел дальше, словно ничего не слышал.