Музыка и тишина

— Где он? — шепотом спрашивает Маркус Эмилию.

— Нигде, — отвечает она. — Его нигде нет.

Проповедник слышит эти слова, оборачивается к Эмилии и улыбается. Она видит его ласковую, безмятежную улыбку и думает, что, если он вымоется, наденет чистое белье и от него перестанет пахнуть лошадьми или другими живыми существами, с его присутствием можно будет мириться в течение дня, ночи и даже более длительного времени. И она поспешно говорит:

— А теперь, Герр Хансен, вам надо отдохнуть и умыться. Позвольте мне проводить вас в комнату.

Эмилия видит, что отец кивает и одобрительно смотрит на нее. Она легким шагом поднимается по лестнице, и Эрик Хансен следует за ней. Как и предсказывал Йоханн Тилсен, Хансен не может отвести от нее глаз. Она немного напоминает ему покойную жену, напоминает порывистыми, грациозными движениями и волосами, не темными и не светлыми. И проповедника внезапно осеняет — именно поэтому Йоханн Тилсен и пригласил его сюда: не из-за того, что Дух Магдалены громыхает в стропилах или колышет портьеры, но чтобы показать ему свою дочь Эмилию. Увидев в окне отражение своего лица, Эрик Хансен улыбается. Он понимает, что время горести наконец подходит к концу.

Так или иначе, но мужчинам удается все обставить таким образом, что проповедник обнаруживает, будто в целом свете у него нет иных дел, нежели в течение нескольких дней гостить в доме Тилсенов. Туман служит для этого предлогом. Они говорят, что дороги ненадежны, что часто случаются столкновения, поскольку туман не только ухудшает видимость, но и приглушает звуки.

— Поэтому, — говорит Эмилии Йоханн, — Пастор Хансен пробудет у нас несколько дольше, и я думаю, что его присутствие в нашем доме в такое время будет всем нам полезно.

Полезно. Эмилия считает, что это слово лишено смысла, почти нелепо. Она знает, что жизнь подошла к тому же месту, где началась. Изменить ее способно только невозможное: открытие, что Карен не умерла, появление из белого пейзажа человека с лютней. Иначе жизнь останется такой, какова есть, и печали в ней будет ровно столько, сколько и сейчас, не больше и не меньше. Предполагать, будто что-то или кто-то может быть для нее «полезен», — все равно что предполагать, будто птица, садясь на дерево, делает для этого дерева великое благо.

Однако она достаточно быстро догадывается, что именно задумали мужчины, и это не только не вызывает у нее гнева, но по-своему трогает, ведь подобные вещи так и делают — отцу положено найти ей мужа, а Герру Хансену следует убедиться, что она ему действительно нравится. Просто мужчины не понимают, что это абсолютно невозможно. Они похожи на невинных младенцев. Их старания вызывают у нее улыбку.

Она смотрит на Хансена, на бледную кожу, плотно обтягивающую лоб и затылок, на котором растут редкие каштановые волосы, его решительную походку и видит постороннего человека, каковым он навсегда и останется, видит разделяющую их пропасть, которую никогда не преодолеть. Как постороннего его можно терпеть, но при мысли, что его уста могут неожиданно произнести страшное предложение, ее начинает тошнить. И она принимает решение любой ценой помешать этому.

Эмилия решает довериться Вильхельму. Она не говорит ему, что влюблена в человека по имени Питер Клэр. А говорит вот что:

— Вильхельм, я предпочитаю не любить никакого мужчину. Может быть, ты сходишь к Отцу и объяснишь ему это?

Вильхельм берет сестру за руку. Ей ничего не было известно о его отношениях с Магдаленой, она знает прежнего Вильхельма — мальчика, неповинного ни в какой лжи, ни в каком преступлении, и одного этого достаточно, чтобы он чувствовал к ней особую нежность.

— По-моему, ты должна выйти замуж, — с грустью говорит он. — Когда-нибудь…

— Нет, — говорит Эмилия.

— А что, если ты передумаешь, Эмилия? Тогда я буду иметь весьма глупый вид.

Эмилия улыбается и спокойно возражает:

— Я не передумаю.

Но такое решение — несмотря на упорную и геройскую поддержку Вильхельма своей сестре — идет вразрез с намерением мужчин. Когда Эрик Хансен наконец садится на коня и уезжает в туман, оба они говорят себе: «Все меняется. Придет день, когда Эмилия Тилсен передумает».

Королю Кристиану хорошо знаком этот сон.

Сон начинается с прибытия человека в рваной одежде, которого он не узнает, но в его синих глазах отпечатался фрагмент прошлого, подобный одному-единственному осколку прекрасной мозаики, чей общий узор давно забылся.

Кристиан не отводит пристального взгляда от глаз на потемневшем от непогоды и покрытом морщинами времени лице незнакомца, тот говорит, что служит конюхом. Его кожаные куртка и штаны сильно изношены. У него голые руки и стертые сапоги. Его длинные волосы перевязаны засаленной лентой. Он говорит, что пришел предложить свои услуги армии Его Величества и хочет служить в кавалерийском полку, потому что знает лошадей так же хорошо, как свое имя.

— А как тебя зовут? — спрашивает Король.

Легкое замешательство, затем:

— Брор, — говорит незнакомец. — Брор Брорсон.

При этих словах Король чувствует сильный жар во всем теле, словно на него горящим маслом и кипящей водой вновь изливается все пережитое им за тридцать лет — все радости и все горести. Он не в силах ни пошевелиться, ни заговорить, он может лишь кивнуть и затем наконец протягивает руку. Брор ее принимает и, опустившись на колени, подносит к губам.

В этом месте Король, оставив свою армию в Тюрингии{107}, иногда просыпается прежде, чем повторится все затем случившееся. И в эту холодную весеннюю ночь в своей комнате в Росенборге, куда он вернулся вместе с Вибеке, Король просыпается, будит лежащую рядом Вибеке и шепчет:

— Снова этот сон, он опять начинался. Опять начинался…

— Какой сон? — ласково спрашивает Вибеке, садясь и беря Короля за руку.

— Брор Брорсон, — отвечает Король. — Мой сон о Броре.

Вибеке Крузе никогда не была и не стремилась быть женщиной, умудренной опытом. Ее отказ от претензий на глубокомыслие — отказ, над которым так издевалась Кирстен, — объясняется невысказанным убеждением, что запас пословиц и поговорок, которыми полна ее голова, помогает ей быть достаточно практичной. Кирстен над этим постоянно смеялась, но Вибеке не обращает на ее насмешки внимания и по-прежнему предлагает свои поговорки всем, кто нуждается в совете и утешении.

И сейчас она видит, что время для этого самое подходящее, поскольку Король терзается непонятными муками и весь горит. Он просит ее погладить его по голове; косица развязалась, и длинная прядь влажных волос обвивает шею Короля, подобно черной веревке. Вибеке осторожно поднимает волосы и кладет их ему на плечо. Затем она говорит:

— Рассказанный сон — забытый сон.

Король Кристиан молчит. Если он и отмечает про себя (уже не в первый раз), что женщины часто неосторожно выражают свои мысли, словно понятия не имеют о том, к каким последствиям могут привести выбранные ими слова, то вскоре от этого наблюдения переходит к другому, к тому, что несколько позже определит как «чувство искушения» или «внезапная жажда сбросить гнет страхов».

Ведь он никому не мог рассказать, что случилось после того, как Брор Брорсон прибыл в своих обносках в Тюрингию, что случилось после целования руки. Словно у него никогда не было настоящего слушателя, или ни один слушатель никогда по-настоящему не понимал своей задачи — убедить Короля в том, что эти воспоминания не причинят ему боли столь мучительной, что он не сможет от нее оправиться.

Он знал, что Кирстен (или, по крайней мере, Кирстен, какой она стала к тому времени, когда все это случилось) свою задачу не понимала. Ему было интересно, станет ли Питер Клэр, «ангел», лицом так похожий на Брора, тем, кому можно рассказать эту историю, и выполнит ли он в роли слушателя тот долг, который он имел в виду, приказывая лютнисту охранять его и никогда не покидать. Как бы то ни было, такой день — такой момент — так и не наступил.