Мусаси

Такуан сидел перед главным входом храма, играя с бродячей собакой. Когда Оцу проходила мимо, стараясь не коснуться шелудивого пса, монах ее окликнул:

– Оцу, тебе письмо!

– Мне? – спросила она недоверчиво.

– Его принес посыльный в твое отсутствие, так что он оставил его мне, – сказал Такуан, доставая маленький свиток из рукава кимоно. – Оцу, ты плохо выглядишь. Что-нибудь случилось?

– Меня тошнит. Я видела убитого человека, который лежал в траве. Его глаза открыты, а кругом кровь.

– Тебе нельзя смотреть на такое. С другой стороны, тогда тебе пришлось бы ходить зажмурившись. Я буквально спотыкаюсь о трупы. А мне еще говорили, будто эта деревня – маленький рай!

– Но почему Такэдзо их всех убивает?

– Ради собственного спасения. Вообще-то у них нет оснований для расправы с ним, так почему Такэдзо должен щадить их?

– Такуан, а что, если Такэдзо появится здесь? – жалобно спросила Оцу.

Тяжелые, мрачные тучи нависли над горами. Оцу взяла таинственное письмо и уединилась в ткацкой мастерской. На станке был натянут незаконченный кусок ткани для мужского кимоно. Каждую свободную минуту Оцу улучала для того, чтобы закончить это шелковое полотно. Оно предназначалось для Матахати. Оцу не могла дождаться того дня, когда сошьет любимому нарядное кимоно. Она ласково пропускала сквозь пальцы каждую нить, как будто минуты, проведенные за ткацким станком, приближали к ней Матахати. Она хотела, чтобы кимоно служило Матахати вечно.

Сидя за станком, Оцу с недоверием смотрела на свиток.

– Кто бы мог написать мне? – прошептала она, подозревая, что письмо предназначается кому-то другому. Она снова и снова перечитывала адрес, чтобы убедиться в противном.

Письмо явно проделало длинный путь. На мятой и надорванной обертке были следы грязных пальцев и мокрых подтеков. Оцу сломала печать, и целых два письма упали ей на колени. Одно был написано незнакомой женской рукой. Уже немолодой, решила Оцу:

«Я пишу с единственной целью подтвердить то, что изложено в другом письме, и потому опускаю подробности.

Я выхожу замуж за Матахати и принимаю его в свою семью, но он беспокоится о вас. По-моему, было бы неправильно держать вас в неведении, поэтому Матахати посылает вам свое объяснение, достоверность которого я подтверждаю.

Пожалуйста, забудьте Матахати!

Другое письмо, нацарапанное каракулями Матахати, долго и нудно объясняло, почему он не может вернуться домой. Смысл письма сводился к тому, что Оцу должна забыть о нареченном и найти себе другого жениха. Матахати прибавлял, что ему «трудно» писать обо всем матери, поэтому просил Оцу помочь ему. При встрече с матерью пусть передаст, что он здоров и теперь живет в другом месте.

Оцу почувствовала, будто лед сковал ей позвоночник. Она сидела, как пораженная громом, неспособная ни плакать, ни моргнуть. Ногти на руке, державшей письмо, стали мертвенно-бледными, как у того покойника, которого Оцу недавно видела.

Прошло несколько часов. На кухне заметили отсутствие Оцу и забеспокоились. Самурай, руководивший розыском Такэдзо, вернулся с наступлением ночи в храм. Своих измученных людей он оставил ночевать в лесу, но сам предпочел спать в удобной постели. Для него истопили баню, свежую речную рыбу приготовили как он любил, а в деревню был послан человек за лучшим сакэ. Много народу трудилось, чтобы поддерживать его хорошее расположение духа, и значительную часть забот возложили на Оцу. Ужин для важной персоны запаздывал, поскольку девушку нигде не могли найти.

Такуан тоже направился на поиски. Ему не было дела до самурая, но он начал беспокоиться об Оцу. Она никогда не уходила без предупреждения. Монах несколько раз обошел храмовый двор, громко выкрикивая ее имя. Он проходил и мимо ткацкой мастерской, но дверь ее была закрыта, и ему в голову не пришло заглянуть внутрь. Настоятель храма, выходя на галерею, спрашивал нетерпеливо:

– Нашел? Она должна быть где-то поблизости.

Время шло, настоятель заметно нервничал.

– Поищи ее хорошенько! – кричал он. – Наш гость отказывается пить сакэ, пока его не нальет Оцу.

Храмовый слуга был отправлен с фонарем к подножию горы на поиски Оцу. Он ушел, и Такуан догадался заглянуть в ткацкую.

Он толкнул дверь и остолбенел. Оцу лежала на ткацком станке, лицо ее выражало полное отчаяние. Деликатный Такуан молча остановился, глядя на изодранные в клочья письма. Такуан подобрал обрывки.

– Это письма, которые принес посыльный? – мягко спросил он. – Почему ты их не спрятала?

Оцу лишь слабо покачала головой.

– Все посходили с ума из-за твоего отсутствия. Я везде тебя ищу. Пойдем, Оцу! Я знаю, тебе не хочется, но сегодня действительно надо поработать. Придется прислуживать самураю. Настоятель вне себя от гнева.

– У меня… болит голова, – прошептала Оцу. – Такуан, нельзя освободить меня сегодня, всего на один вечер?

Такуан вздохнул.

– Я считаю, что ты вообще не должна наливать сакэ этому типу, но у настоятеля другое мнение. Он зависит от бренного мира. Он не тот человек, который мог бы своим благочестием добиться того, чтобы к храму относились с уважением. Он считает, что главу отряда надо поить, кормить и ублажать каждую минуту.

Такуан легонько похлопал Оцу по спине.

– В конце концов, настоятель тебя вырастил и воспитал, ты ему обязана. Будем надеяться, он здесь надолго не задержится.

Оцу пришлось согласиться. Такуан помог ей встать. Она подняла на него заплаканное лицо и сказала:

– Я пойду, но обещай мне, что все время будешь рядом.

– Я бы пошел, но господин Чахлая Борода, меня не жалует. Мне ужасно хочется сказать ему, какая у него дурацкая физиономия с этими усишками. Ребячество, конечно, но ничего не могу с собой поделать.

– Одна я не пойду.

– Там будет настоятель.

– Но он всегда исчезает, когда я прихожу.

– Плохо. Ладно, пойдем! А теперь умойся и постарайся взять себя в руки.

Уже подвыпивший самурай встрепенулся, когда Оцу появилась в комнате настоятеля. Он поправил съехавшую набок шапочку, выпрямился и стал требовать одну чашку сакэ за другой. Скоро его физиономия побагровела и выпученные глаза налились кровью. Он хотел бы наслаждаться сполна, но ему мешал посторонний в комнате. По другую сторону лампы согбенно сидел, как нищий, Такуан и читал книгу, раскрытую у него на коленях. Приняв его за храмового служку, самурай ткнул в его сторону пальцем и прохрипел:

– Эй, ты!

Такуан продолжал читать, пока Оцу не подтолкнула его. Такуан посмотрел отсутствующим взглядом и спросил:

– Вы меня?

Самурай грубо приказал:

– Да, тебя! Ты мне не нужен. Пошел вон!

– Но я не имею ничего против того, чтобы остаться здесь, – ответил Такуан с невинным видом.

– Не имеешь ничего против?

– Абсолютно! – ответил Такуан, снова погружаясь в чтение.

– Но я имею! – взорвался самурай. – Читающий здесь человек портит вкус сакэ.

– Прошу простить меня, – забеспокоился Такуан. – Как бестактно с моей стороны! Сейчас же закрою книгу!

– Меня раздражает само присутствие читателя!

– Хорошо, я попрошу Оцу унести книгу.

– Я не о книге, болван! Я говорю о тебе. Портишь мне настроение.

Такуан сделался серьезным.

– Это уже сложнее. Я пока не святой Ву Кунг, чтобы обратиться в струйку дыма или насекомое и примоститься на краешке вашего подноса.

Шея самурая побагровела, и глаза выкатились еще больше. Он теперь походил на рыбу-шар.

– Вон с моих глаз, дурак! – закричал он.

– Слушаюсь, – с поклоном ответил Такуан и, обратившись к Оцу, сказал: – Гость предпочитает остаться один. Любовь к одиночеству – отличительное свойство мудрецов. Пойдем, не будем мешать.

– Почему… почему ты…

– Что-то не так?

– С чего ты взял, что Оцу должна уйти с тобой, чучело?

Такуан скрестил руки на груди.