Парижская жена

— Можешь не соглашаться.

— Нет. Все правильно.

— Я не хочу напакостить, — мягко сказала я. — Просто спасаю свою жизнь.

Эрнест не выносил одиночества, никогда не выносил, и отсутствие Полины сделало его особенно одиноким и очень ранимым. Через несколько дней во время ужина раздался стук в мою дверь. Эрнест закончил дневную работу, и выражение его глаз говорило о том, что он был долго наедине с собой и нуждался в собеседнике.

— Как работалось сегодня, Тэти? — спросила я, приглашая его войти.

— Ощущение такое, что пробивался сквозь гранит, — сказал он. — А здесь дают выпить?

Он вошел в столовую, где Бамби ел хлеб и бананы, сел, и я почувствовала каждого из нас, даже Бамби, как часть целого. Просто от присутствия за одним столом.

Я принесла бутылку вина, мы ее выпили и разделили скромный ужин.

— «Скрибнерз Мэгэзин» заплатит мне за рассказ сто пятьдесят долларов, — сообщил Эрнест.

— Куча денег.

— Да уж. Хотя тебе, наверное, не стоит его читать. В нем рассказывается о нашем возвращении на поезде из Антиба, о женщине с канарейкой. Не думаю, что тебе будет приятно.

— Хорошо. Не буду, — согласилась я. Но мне было интересно, написал ли он о горящей ферме под Авиньоном и об искореженных железнодорожных вагонах. — Хочешь искупать малыша?

Эрнест закатал рукава, достал ванночку и присел рядом на корточки, наблюдая, как Бамби играет и плещется в ней.

— Он уже слишком большой для ванночки, правда? — сказала я.

— Через несколько недель ему исполнится три. Надо бы устроить настоящий день рождения с задуванием свечек и клубничным мороженым.

— И воздушными шарами, — уточнил Бамби. — И маленькой обезьянкой.

— Сам ты маленькая обезьянка, Schatz,[17] — сказал Эрнест и сгреб его в охапку, завернув в большое одеяло.

Когда я, уложив Бамби, вышла из его комнаты, закрыв за собой дверь, Эрнест все еще сидел за столом.

— Не хочется спрашивать, можно ли мне остаться.

— Тогда не спрашивай, — сказала я, выключила свет и, подойдя к нему, опустилась на колени. Он нежно обхватил руками мой затылок, а я зарылась лицом в его бедра, вдыхая запах грубоватой ткани новых брюк, купленных явно с помощью Полины, которая не хотела смущаться из-за его вида в присутствии своих друзей с Правого берега. Я прижималась все сильнее, вцепившись пальцами в икры его ног.

— Перестань, — сказал он, пытаясь встать, но я не поднималась. Возможно, то было упрямство, но я хотела, чтобы он стал моим прямо здесь, на моих условиях, и не собиралась его отпускать, пока из живота не уйдет наконец жаркое, тошнотворное чувство. Все-таки он еще мой муж.

На следующее утро, когда я проснулась, Эрнест спал рядом, а постельное белье было теплым. Я всем телом прижалась к его спине, нежно лаская ладонями живот, пока он совсем не проснулся, и тогда мы снова занялись любовью. Казалось, ничего не изменилось. Наши тела так хорошо знали друг друга, что сами делали все за нас. Когда же мы, опустошенные, откинулись на постель и замерли друг подле друга, я вдруг ощутила невыразимую печаль: ведь моя любовь осталась такой же сильной. «Мы одно», — подумала я, но на самом деле это было не так. Все эти годы он упорно повторял, как мы похожи по существу. Мы и внешне стали похожи — короткая стрижка, загорелые, здоровые, круглолицые. Но внешняя схожесть еще не говорит о том, что мы одно целое.

— Это что-то значит? — спросила я, отводя от него взгляд.

— Все что-то значит. — Он немного помолчал и затем сказал: — Она разрывается на части.

— Не она одна. Видел, какое лицо было вчера у Бамби? Он так обрадовался твоему приходу. У него все в голове перепуталось.

— Нам всем не сладко. — Он вздохнул, перевернулся и стал одеваться. — Знаешь, Пфайф думает, что ты поступила мудро, затеяв все это и попытавшись упорядочить тот хаос, который мы устроили, но она сплошной комок нервов, и я тоже.

— Зачем ты мне это говоришь? А что я, по-твоему, чувствую?

— Не знаю. Но если не тебе, кому еще говорить?

45

Стоило упомянуть о предстоящем разводе, как Джеральд стал исключительно любезен. С чего бы? Словно фокусник, вытащил из шляпы и студию, и деньги. И теперь можно пользоваться банком Мерфи.

— Дело тут не в браке, — сказал Джеральд после того, как сделал это предложение, они тогда сидели и выпивали наедине. — Сам я не представляю жизни без Сары, но ты другой и, следовательно, живешь по другим законам. Ты можешь занять место в истории. Ты его уже занял. Так сказать, занесен в картотеку — нужно всего лишь повернуть в нужную сторону.

— Что ты имеешь против Хэдли?

— Ничего. Какое у меня право? Просто она живет с другой скоростью. Хэдли более осторожна.

— А мне придется стать головорезом. Ты это имеешь в виду?

— Нет. Всего лишь решительным.

— Все это время она заботилась обо мне.

— Да. И делала это превосходно. Но дальше все будет другим. Теперь тебе надо смотреть вперед. Знаю, ты это понимаешь.

Он часто замечал, что Джеральд ему льстит, но теперь, после выхода «Солнца» и множества планов на будущее, он и сам понимал, что от него многое потребуется. Он не знал толком что именно, но одно знал твердо: отдать придется все, что у него есть.

У Пфайф было много разных идей. Она уже организовала свадебную церемонию — и, похоже, продумала ее с самого начала их романа. У нее были свои отношения с Богом или с собственной совестью.

— Скажи, что ты меня любишь, — потребовала она в их первое любовное свидание, когда он еще находился в ней.

— Я люблю тебя. — Она была крепкая и сильная, с ней — совсем другой, раскованной и неистовой, прямой противоположностью Хэдли — было интересно заниматься любовью.

— Больше, чем ее? Даже если это неправда, я хочу, чтобы ты так сказал.

— Я люблю тебя больше, — сказал он. Длинными сильными ногами она столкнула с себя мужчину и оседлала его. Она не сводила с него взгляда темных глаз. — Скажи, что хотел бы встретить меня раньше, — требовала она, энергично двигаясь на нем.

— Да, — сказал он.

— Теперь я стану твоей женой. Единственной женой.

Выражение ее лица было одновременно отчужденным и страстным, и это в какой-то степени отнимало его силы. Наверное, ей пришлось сочинить их жизнь, иначе как можно оставаться подругой Хэдли и жить в мире с собой? В Шрунсе он видел, как они сидели рядышком перед камином, болтали и смеялись. Одинаково скрещивали ноги, носили одинаковые носки и альпийские тапочки. Совсем разные, они не были сестрами. По-настоящему только он объединял их.

Он плохо спал, к нему вернулись ночные кошмары. Иногда посреди ночи он думал о женщинах, которых любил. Вспоминал, как старался угождать матери, и как ужасно это было. Он звал ее «мулечка», сочинял для нее песни; однажды она взяла его, десятилетнего, с собой на поезде в Бостон, и он помнил, как был горд, что сидит с ней в вагоне-ресторане и ест салат с крабами вилкой с тремя зубцами на белоснежной скатерти. Но вскоре после возвращения домой родился ребенок, потом еще один, а он был слишком большим, чтобы так отчаянно нуждаться в ней. Медленно, но сознательно он справился с этим отчаянием, вызывая в памяти случаи, когда под внешней мягкостью она была переменчива и требовательна и ей нельзя было доверять.

Но этот трюк не всегда срабатывал. Иногда женщина оставалась таинственной и непокорной, как Кейт, иногда проникала в самое сердце и жила там неизвестно зачем. Хэдли была лучшей из всех, кого он знал, слишком хорошей для него. Он всегда так думал и продолжал думать, даже когда она потеряла чемодан с его рукописями, и старался никогда не вспоминать об этом дне, самом ужасном в его жизни. Ранение — другое. Оно разорвало его тело, в душе страх и ужас. И осталось с ним, как шрапнель, глубоко засевшая в мышцах. Но его работа — это он сам. Когда рукописи пропали, он почувствовал себя совсем пустым, мог просто сдуться и исчезнуть — стать страдающим ничто.

Но он и после этого любил Хэдли. Не мог и не хотел перестать ее любить — возможно, так никогда и не смог, но она что-то убила в нем. Раньше он чувствовал себя с ней уверенным, защищенным, в полной безопасности, а теперь сомневался, сможет ли впредь доверять другому человеку. На этот важный вопрос у него не было ответа. Иногда казалось, что внутри него повредилась основа, незримо всему угрожая. Полина — его будущее. Он принес клятвы и теперь обязан дать ей все, что у него есть. Но будь он честным с собой, он бы знал, что и ей он не доверяет. Эта составляющая любви, видимо, утрачена им навсегда.