Парижская жена

Он всегда считал себя мужественным человеком, но в ночь бомбежки не имел возможности выяснить это наверняка. И сейчас не был вполне уверен. Осенью он дал себе обещание: если к Рождеству ситуация с Пфайф не разрешится, он покончит с собой; все осталось по-прежнему, а он ничего не сделал. Себе он объяснил это тем, что сильно ее любит и Хэдли тоже и не может причинить ни одной из них боль, но они и так страдали.

Наступило лето, и его существование становилось все невыносимее. Он не представлял себе жизни без Хэдли и не хотел с ней расставаться, но Пфайф все крепче входила в его сердце. Она говорила о замужестве и с каждым разом все настойчивее.

Он хотел их обеих, но нельзя иметь все, и любовь не могла помочь ему теперь. Ничто не могло помочь, кроме мужества, а что это все-таки такое? Схватиться за оружие или терпеть боль и дрожать, испытывая жуткий страх? Он не знал наверняка, но после того первого раза были и другие случаи. И все-таки, когда придет время, он знал, что выберет ружье и просто нажмет на спусковой крючок босым пальцем ноги. Он этого не хотел, но если дела идут плохо — по-настоящему плохо, — тогда самоубийство допустимо. Должно быть допустимо.

41

Вдоль Голф-Хуан выбеленная на солнце дорога уходила в скалистое побережье. Можно пять, десять или пятнадцать миль крутить педали и постоянно видеть яркие шлюпки у причалов, скалистые берега, усыпанные галькой пляжи, а иногда и отмели с невероятно мягким на вид песком. Купальщики дремлют под яркими красно-белыми зонтами — они словно сошли с живописного полотна. Как и рыбаки в темных кепках, вытаскивающие сети, и каменные укрепления, защищающие Антиб от бурь, и красные крыши домов, наступающие друг на друга.

После завтрака, когда Эрнест садился работать, мы с Полиной часто катались вдвоем на велосипедах. Это была не моя идея, но все-таки мы находились в раю и должны были что-то делать. Аренда на виллу «Пакита» закончилась в начале июня, и мы сняли две комнаты в гостинице «Пинед» в Хуан-ле-Пен. Бамби и Мари Кокотт жили поблизости в небольшом бунгало в тени сосен. Лекарство от коклюша наконец подействовало, и сын с каждым днем чувствовал себя все лучше. Он порозовел, хорошо спал, и мы перестали волноваться за его здоровье. Карантин закончился, но днем мы по-прежнему держались особняком, образуя свой «островок», в то время как в нескольких милях от нас на вилле «Америка» Мерфи, Фитцджеральды и Маклиши вели прежнюю жизнь: ровно в десять тридцать пили херес с печеньем, в час тридцать — «тавель» с икрой и тостами и играли в бридж за роскошным столом с зеленовато-голубой мозаичной столешницей, который для таких случаев выносили на пляж. На столешнице была изображена сирена с развевающимися волосами; она держалась за скалу, и взгляд ее был устремлен в пространство. На вилле «Америка» всем нравилась сирена: она была вроде символа. Ее любили, как любили херес и тосты и каждый момент установленного ритуала, опутывавшего их, как пружина в часах.

В гостинице «Пинед» у нас был свой распорядок. Завтракали мы поздно, потом Эрнест уединялся в небольшой студии, а мы с Полиной катались на велосипедах, или плавали, или грелись на солнышке вместе с Бамби на нашем пляже. После обеда отдыхали, потом принимали душ и одевались для коктейля на вилле «Америка» в одном из висячих садов или в городском казино. При нашем появлении никто не поднимал удивленно бровь и не говорил ничего, что не являлось бы проявлением хорошего вкуса: таково было негласное соглашение.

Со стороны могло показаться, что мы с Полиной подруги. Возможно, она и сама в это верила. Я этого так и не узнаю. Она изо всех сил старалась казаться веселой, придумывала разные дела в деревне — например, съездить и купить только что собранный инжир или самые лучшие консервированные сардины.

— Вот увидите, когда попробуете, — хвалила она оливки, или крепкий кофе, или выпечку, или вкусный джем. — Божественно.

За то лето я не меньше тысячи раз слышала это «божественно», так что в конце концов чуть не взвыла, но сдержалась и до сих пор жалею об этом.

В гостинице у нас были две комнаты, в каждой стояли двуспальная кровать и большой письменный стол, а окна со ставнями выходили на морское побережье. В одной жили мы с Эрнестом, в другой — Полина, по крайней мере, вначале. Неделю или дней десять после велосипедной прогулки или морского купания Полина извинялась, говорила, что ей надо переодеться к обеду и уходила якобы к себе, но на самом деле шла к Эрнесту в студию, проходя через всю гостиницу и входя через незаметный черный ход. Наверняка у них был секретный стук. Я подозревала об этом и о многом другом, от чего меня начинало тошнить. Через час или чуть больше она выходила к обеду сразу же после душа в безупречном туалете. Она садилась за стол с улыбкой и начинала преувеличенно расхваливать еду или проведенный день. Ее поведение было так хорошо продумано, так осмотрительно, что мне приходило в голову, не получает ли она удовольствие, играя эту роль, как если бы в ее мозгу крутился ролик фильма, а она сама была великой актрисой, которая никогда ни одну реплику не произнесет невнятно.

Мне до нее было далеко. Все чаще не хватало слов, да и слушать других не хотелось. Разговоры казались мне фальшивыми и пустыми. Я предпочитала смотреть на море — оно молчало, но с ним никогда не чувствуешь себя одинокой. С велосипеда я видела, как покачиваются на голубых волнах шлюпки и как упорно прорастает из камней ярко-зеленый кустарник. Несмотря на ветер и волны, он не сдавался, несокрушимый, как растущий ниже темный мох.

Однажды утром, после того как накануне вечером несколько часов бушевал шторм, Полина постоянно указывала мне на следы разрушений — перевернутые лодки, сорванные сосновые ветви, перепутанные зонты на берегу. Я старалась быстрее крутить педали, чтобы не слышать ее болтовни, и вскоре до меня стали доноситься только естественный природный шум и шуршание шин по дороге. Но с ней было нелегко сладить.

— Я пытаюсь уговорить Барабанщика поехать осенью в Америку. Ты знаешь, у моих родителей поместье в Арканзасе. Жизнь там очень дешевая — вы могли бы здорово сэкономить.

Я терпеть не могла, когда она как бы случайно употребляла по отношению к Эрнесту прозвища. Они были из нашего общения. Наша привилегия.

— Побереги свое здоровье, — сказала я. — Он скорее даст отрубить себе руку, чем поедет на родину.

— На самом деле он думает, что это неплохая мысль.

— Ехать в Арканзас?

— Пиггот. Деревня, конечно, но тебе же нравится деревенская жизнь.

— Мне нравится здесь. Чего ты добиваешься?

— Прости. Я всего лишь думала о вас. В Париже быстро кончатся деньги. Эрнесту надо писать второй роман и не заботиться ни о чем другом. В Пигготе ты могла бы позволить себе купить новые вещи. Ведь это что-то значит для тебя.

— Нет, — сказала я. — Ничего не значит.

Все остальное время я боролась с недоверием и подступавшими слезами. Мне не хотелось, чтобы Полина это заметила, и потому, прибавив скорость, я оставила ее далеко позади. Некоторые повороты были опасны. Потеряй я равновесие хоть на мгновение, легко могла бы свалиться под откос прямо на камни. Иногда велосипед заносило, но я тут же выравнивала курс; меня охватила пьянящая эйфория, так как я знала, что собираюсь противостоять Эрнесту. Адреналин захлестнул сердце, в мозгу бешено прокручивались разные мысли. Что мне сказать? Что он ответит, защищая себя?

К гостинице я приехала в таком состоянии, что оставила велосипед прямо на дорожке и, задыхаясь, вся в испарине, вбежала внутрь. Я собиралась ворваться в студию, но дверь, естественно, была заперта.

— Кто там? — спросил он, услышав стук.

— Твоя жена, — ответила я голосом, полным гнева.

Когда Эрнест открыл дверь, было видно, что он очень удивлен: приближалось время Полины. Возможно, он уже предвкушал ее появление, ждал его с нарастающим желанием.

— Как ты мог подумать, что я поеду в Арканзас? — выкрикнула я, не дав ему даже закрыть дверь.