Страница 53 из 72
— Что случилось? — спросил он. — Что я такого сделал?
— Ты пьян. Поговорим об этом завтра.
— Завтра я собираюсь опять надраться, — пообещал Эрнест.
Я молча вела его домой, зная, что завтра утром он во всем раскается, мучаясь от головной боли.
И я оказалась права.
— Не переживай из-за того, что я сказал Китти, — попросил он, пробудившись только к обеду с позеленевшим от тяжелого похмелья лицом. — Я — осел.
— Для тебя это был особый день. В такой день многое позволено.
— Что бы я ни говорил, книга — всего лишь книга. Это не жизнь.
— Знаю, — сказала я, но когда Эрнест дал мне исписанные страницы, я сразу увидела в них то, что происходило в Испании, — неприятные беседы и напряженные встречи, воспроизведенные почти дословно, за исключением одного — меня в них не было.
Героиней была Дафф. Другого я и не ожидала, но все равно было неприятно постоянно видеть ее имя. Тогда Эрнест еще не изменил его на леди Брет. Дафф была Дафф, Гарольд — Гарольдом, Пэт — горьким пьяницей, и все выглядели неприглядно, кроме тореадоров. Эрнест сказал неправду: Китти он тоже изобразил в романе — и в довольно нелестном виде. Сам он предстал в образе Джейка Барнса, сделав того импотентом: и как мне следовало к этому относиться? Может быть, моральные принципы, или трусость, или здравый смысл, или еще что-то, удерживающее его от связи с Дафф, он воспринимал как своего рода импотенцию?
Но если оставить в стороне эти сомнения и вопросы, я понимала, насколько хорош роман — ничего более волнующего и живого Эрнест еще никогда не писал. Из жизни в Памплоне, где я страдала и видела только путаницу человеческих отношений, он создал замечательную историю, оформив реальные события и сделав их чем-то большим — тем, что сможет существовать вечно. Я бесконечно гордилась мужем и одновременно чувствовала себя уязвленной и униженной этим романом. Эти чувства переплелись намертво, и ни одно не перевешивало другое.
Я читала роман в состоянии постоянного ожидания чего-то ужасного и часто откладывала рукопись, чтобы обрести внутренний покой. Эрнест писал книгу так сосредоточенно и в таком одиночестве, что задержка в оценке его просто убивала.
— Ну как? Годится? — спросил он, когда я наконец закончила чтение. — Мне надо знать.
— Не просто годится, Тэти. Ничего подобного я не читала.
Он улыбнулся облегченно и радостно и издал победный крик:
— Черт меня побери!
Бамби сидел на полу рядом и грыз деревянный паровозик, подаренный Алисой и Гертрудой. Эрнест сгреб его и поднял к потолку, отчего Бамби радостно взвизгнул, а его розовые щечки раздулись.
— Папа, — сказал Бамби. Это слово он произнес первым и с тех пор любил повторять его. Эрнесту это тоже нравилось.
— Папа написал замечательную книгу, — сказал Эрнест, глядя с улыбкой на Бамби, который еще больше раскраснелся.
— Поцелуй папу, — попросила я, и Бамби, теперь сидевший на руках у Эрнеста, радостно ерзал у него на груди и мусолил лицо отца.
Какие чудесные минуты — мы, все трое, вместе и счастливы. Но ночью, когда я лежала в постели, тщетно пытаясь заснуть, сомнения и тревоги вновь навалились и прогнали сон. Я изгнана из книги — ни страницы, ни даже слова обо мне. Почему Эрнест не подумал, что я могу обидеться, могу приревновать? Допускал ли он, что я пойму: роману нужна неотразимая героиня, а я таковой не являюсь? Да, он не ходил за мной с записной книжкой, ловя каждую остроту, как он ходил за Дафф. Искусство — искусством, но что думал по этому поводу сам Эрнест? Мне надо это знать.
— Тэти, — заговорила я в темноте, в глубине души надеясь, что он спит. — А я была в романе?
Несколько секунд молчания, и затем тихий голос:
— Нет, Тэти. Мне жаль, если это тебя задело.
— А можешь сказать почему?
— Не совсем. Образы сами идут ко мне, а не я к ним. Но, думаю, может быть, потому, что ты никогда не была в грязи. Не участвовала в этой истории, а, если ты понимаешь меня, парила над ней, была лучше и выше всех нас.
— Я это воспринимала иначе, но мысль красивая. Хочется в нее верить.
— Тогда верь. — Он повернулся на бок, его глаза искали мои. — Я люблю тебя, Тэти. Ты самое лучшее, что у меня есть.
Его слова вызвали у меня глубокий вздох, оставив лишь легкую тень сомнения.
— Я тоже люблю тебя.
Следующие недели Эрнест продолжал работать над романом, делал язык энергичней и выразительней, вымарывал целые сцены. Все его мысли поглощала работа, он ни на что не отвлекался, и меня радовало, что есть друзья, которые могут составить мне компанию. Он не возражал против наших встреч с Полиной, и я была ему благодарна.
— Она слишком много болтает о Шанель, — говорил он, — но в литературе разбирается. Она знает, что ей нравится, и более того — понимает почему. А это редкость, особенно в наши дни, когда все несут вздор. Никогда не знаешь, кому можно верить.
С одобрения Эрнеста Полина стала приходить на лесопилку днем. Пока Бамби играл или спал, мы пили чай, а иногда она сопровождала меня в музыкальный магазин, где я играла на фортепьяно.
— Ты действительно великолепно играешь, — сказала она однажды, когда я закончила. — Особенно Бузони. Я чуть не расплакалась. Почему ты никогда не выступала?
— Не смогла пробиться. Не так уж хорошо я играю.
— Смогла бы. Ты просто обязана.
— Ты очень добра, но все не так. — Я размяла пальцы и закрыла ноты. — Так уж сложилась моя жизнь. И другой я не хочу.
— На твоем месте я бы тоже не хотела перемен, — сказала Полина, но по дороге из магазина домой снова подняла этот вопрос. — Совсем не обязательно все бросать, чтобы серьезно заняться музыкой. Один концерт не станет травмой. Все тебя любят. И хотят видеть твой успех.
— Потребуется много времени и усилий, — сказала я. — И еще собственный рояль.
— Рояль тебе в любом случае необходим. Хем, конечно, это понимает. Могу поговорить с ним, если хочешь.
— Посмотрим, — сказала я. — Надо подумать.
Волнение при мысли о выступлении перед публикой не притуплялось, но я все больше задумывалась, не будет ли концерт для меня благом — особенно сейчас, когда Эрнест так поглощен романом. Книга заслоняла все другие мысли, она не оставляла его даже в то время, когда мы занимались любовью. Какое-то мгновение я чувствовала его со мной, во мне, но в следующее — он снова уходил туда, в свой вымышленный мир.
Мое музицирование ничего не изменило бы в его привычках — я не настолько наивна, чтобы это предположить, но оно могло стать моим собственным делом, отдушиной — жизнь моя уже не сводилась бы только к режиму кормления и физического развития Бамби. Мне нравилось быть матерью, но это не означает, что у меня не может быть других интересов. Стелла прекрасно справляется с такой ситуацией. Она — жена нового типа, я же — старомодный и провинциальный вариант.
По иронии судьбы, все мои знакомые женщины поддерживали суфражистское движение, которое моя мать создавала десятилетия назад прямо в нашей гостиной, где я пристраивалась в уголке с книжкой, стараясь быть незаметной. Возможно, я никогда не смогу сравняться с истинно современными женщинами, но разве так уж необходимо постоянно оставаться в тени? Разве нельзя немного поэкспериментировать и посмотреть, как мне это понравится, — особенно если находишься, по словам Полины, в окружении любящих друзей, желающих мне успеха?
Со временем Полина познакомила нас со своими рафинированными друзьями с Правого берега, вроде Джеральда и Сары Мерфи. Джеральд был художником и, более того, иконой хорошего вкуса и красивой жизни. Он и Сара приехали в Париж в 1921 году. И хотя у них была шикарная квартира на набережной Гран-Огюстен, они все больше времени проводили на юге Франции, приобретя собственность на Ривьере, в Антибе. Раньше Джеральд изучал архитектуру, и вилла «Америка» стала совместным проектом супругов, самым прекрасным творением из всего, что они могли вообразить и позволить себе — а позволить они могли многое. Полина также представила нас поэту Арчибальду Маклишу и его хорошенькой жене Аде, которая замечательно, даже профессионально, пела, а еще носила красивые, украшенные бисером платья, лучше которых я ничего не видела.