Парижская жена

— О чем ты думаешь, Уемедж?

— Ни о чем, — ответил он, стараясь, чтобы голос не подвел его. Ее сосок был великолепен, ему хотелось коснуться его, а затем прильнуть губами. Хотелось погрузиться в Кейт, как раньше — в озеро, но тут послышались голоса — кто-то спускался по песчаной тропинке. Кейт поправила купальник. Эрнест быстро встал и нырнул в воду, чувствуя, как пылает его тело.

Сейчас Кейт находилась в миле отсюда, в загородном доме ее тетки, там же была и Хэдли. Они жили в одной комнате и спали в кроватях, от которых шел легкий запах плесени. Эрнест хорошо помнил эту комнату, как и остальные комнаты дома, однако с трудом представлял в ней Хэдли, ему вообще не удавалось увидеть ее в хорошо знакомых ему местах. Маленьким мальчиком он научился спускаться по поросшему пучками травы склону перед Уиндемиром.[1] Это было только начало. Здесь он научился всему, чему стоит учиться, — как поймать рыбу, очистить ее и выпотрошить, как обращаться с животным — живым или мертвым, как высечь огонь и как бесшумно передвигаться по лесу. Научился слушать. И запоминать главное, чтобы использовать это знание в случае необходимости.

Это место никогда его не разочаровывало, но сегодня он был немного не в своей тарелке. Завтра в четыре часа дня они с Хэдли сочетаются законным браком в методистской церкви на Лейк-стрит. Его охватила паника, он почувствовал себя рыбой в туго натянутой сети, инстинктивно бьющейся за жизнь. Хэдли тут ни при чем. Предложение жениться исходило от него, но он не признался ей, как его страшит брак. Казалось, он заставлял себя пройти через это — так он поступал всегда, когда чего-то боялся. Он боялся брака, но он боялся и одиночества.

Когда в тот вечер накануне свадьбы он поднялся с прохладного дна озера, ему стоило большого труда не сбежать от Хэдли или не прийти в смятение. Он любил ее. Она не страшила его, как Кейт, не бросала вызов зелеными глазами в темноте, говоря: «Ну же, чего ты боишься, Уемедж?» С Хэдли все почти всегда казалось правильным. Он была доброй, сильной и верной, и он мог на нее положиться. У них были хорошие шансы, но что, если брак ничего не решит и ничего не спасет? Что тогда?

Теперь, на поверхности, он вновь слышал Голландца и Люмена, они несли какую-то ахинею. Вода мягко и прохладно ласкала кожу, она удерживала и одновременно подталкивала его. Он поднял глаза к темному цветку неба, набрал в легкие воздуха и быстро поплыл к берегу.

10

3 сентября 1921 года; нежный и ясный рассвет; был чудесный безветренный день. Листья только начали желтеть, а вода в озере даже не намекала на приход осени, оставаясь теплой, как в ванне. Эрнест приехал в Хортон-Бей утром — он три дня рыбачил с друзьями-холостяками и сейчас пребывал в настроении, предвещавшем бурю. У него обгорела переносица, а у глаз наметились морщинки — от усталости или от беспокойства, а может, от того и другого.

— Ты готов это вынести? — спросила я при встрече.

— Черт меня подери, если нет, — ответил он. Эрнест говорил неправду, но разве я не лукавила? Наверное, каждый в день своего бракосочетания умирает от страха.

В то время как Эрнест проводил последние холостяцкие часы в доме на Мейн-стрит, распивая бутылку виски с шаферами, я долго плавала после обеда с Рут и Кейт, подружками невесты.

Нелегко было уговорить Кейт просто приехать на свадьбу. Между нами завязалась тяжелая и напряженная переписка, инициатором которой выступала я. Прошло много времени, прежде чем она призналась: «Боюсь, одно время я была очень влюблена в Эрнеста. Не могу объяснить, почему я сразу не открылась, — наверное, была уязвлена, что он предпочел тебя, и страдала, представляя, как вы смеетесь за моей спиной».

Читая это письмо, я испытала сильную жалость. Я хорошо знала, как глубоко может ранить безответная любовь, и все же Кейт доказала, что осталась моим верным другом. Она любила Эрнеста, а он полюбил меня, но по-прежнему в отношениях с родными и друзьями она поддерживала нас.

Меня переполняло восхищение ею, и я, не удержавшись, поплыла на мелководье, где она плескалась, и сказала: «Ты славная девчонка, Кейт».

— Ты тоже, Хэш, — ответила она. В ее глазах стояли слезы.

Тогда мы еще не знали, что через восемь лет в Париже, о котором мы тогда даже не мечтали, Джон Дос Пассос попадет под чары Кейт и будет настойчиво преследовать ее, пока она не согласится стать его женой. Дос был таким же ярким и влиятельным американским писателем, как Эрнест, и этот факт мог бы здорово смягчить тот тяжелый момент, если б мы знали, что нас ждет впереди, но будущее закрывала пелена неизвестности. Кейт слабо улыбнулась мне и пошлепала в камыши.

Вода была такой изумительно теплой, что мы плавали до трех часов, пока я с ужасом не сообразила, что мои волосы не высохнут до церемонии. Мы помчались домой, и там я, перевязав волосы лентами, надела кружевное платье цвета слоновой кости, которое так великолепно на мне сидело, что о мокрых волосах можно было забыть. К наряду прилагались кремовые шелковые туфельки, цветочный венок и длинная вуаль. В руках я держала цветущую веточку.

В четыре пятнадцать мы вошли в небольшую церквушку, которую Кейт и Рут украсили водяными лилиями, бальзамином и золотарником, собранными в окрестностях. В окна пробивались солнечные лучи, расписывая узорами стены. Эрнест с шаферами стоял у алтаря, все были раскрасневшиеся и нарядные — в белых брюках и темно-синих пиджаках. Кто-то чихнул. Пианист заиграл «Свадебный марш» Вагнера, и я медленно двинулась вперед по проходу в сопровождении друга семьи Джорджа Брейкера. Я надеялась, что к алтарю меня поведет брат Джейми, но он, больной туберкулезом, не смог приехать из Калифорнии. Тогда я остановилась на брате матери Артуре Ваймане, но тот тоже был нездоров. Печально, что большинство членов семьи не смогли тогда быть рядом, но разве в тот день не рождалась моя новая семья?

На пути к алтарю я прошла мимо Фонни, строго одетой, в темно-синей шляпке. Роланд стоял рядом и ласково улыбнулся мне; племянница Доди, ухмыляясь, показывала на колени Эрнеста — они предательски подрагивали в белых фланелевых брюках. Было ли это лишнее доказательство брачной лихорадки или что-то другое? Откровенно говоря, я не знала ответа, но поздно было задаваться вопросами — назад пути нет, даже если б я этого захотела. А я не хотела.

Скромная и красивая церемония прошла без помех. Из церкви вышли на закате. После ужина с цыпленком и липким шоколадным тортом много фотографировались во дворе, и все щурились на солнце. Хорни предложил отвезти нас в Уоллон-Лейк: мы проводили медовый месяц неподалеку, в Уиндемире, дачном домике Хемингуэев. Грейс и доктор Хемингуэй уступили нам его в качестве свадебного подарка на две недели. На шлюпку мы погрузились уже в сумерки и поплыли на противоположный берег озера. Сумки били нас по коленям; и теперь, когда все хлопоты остались позади, нас охватила легкая нервозность.

— Ты счастлива? — тихо спросил Эрнест.

— Счастлива. Разве ты не знаешь?

— Люблю задавать вопросы, — ответил он. — Нравится слышать ответ, хотя я его знаю заранее.

— Может быть, как раз поэтому, — сказала я. — А ты счастлив?

— Разве ты не знаешь?

Мы тихо рассмеялись. Во влажном неподвижном воздухе проносились ночные птицы и вылетевшие за кормом летучие мыши. Когда мы причалили к берегу мелкой бухточки у Уиндемира, совсем стемнело. Эрнест помог мне выбраться на песчаный берег, и, держась рядышком, мы поднялись вверх по склону. Открыли дверь, включили свет и осмотрели дом. Мать Эрнеста потрудилась и натерла воском каждый его сантиметр, но, несмотря на чистоту, в доме было прохладно. Эрнест откупорил бутылку вина, оставленную Грейс для нас в холодильнике; мы разожгли огонь в камине и сложили перед ним матрасы с кроватей, устроив нечто вроде гнездышка.

— Фонни сегодня была на себя не похожа, — сказал он, помолчав. — Такой напор.

— Бедняжка Фонни, — отозвалась я. — Ее супружество оказалось полным провалом. Неудивительно, что она отпускала нам шпильки.