У

Смешно слышать такие речи от Эгиля. Он еще недавно требовал составить график дежурств, понимая, что одной самодисциплиной он не обойдется.

— Вами нужно управлять! — говорит он.

Эгиль считает, что мы недостойны такой формы правления. Нам она слишком легко досталась. Вот если бы мы свергли существующий государственный строй путем восстания и ввели анархию, тогда бы мы ее ценили, говорит Эгиль. А вот так, как сейчас, она не имеет смысла. Эгилю надоело.

Мы закрываем эксперимент.

Восемнадцатый костер

Мы устали и раскисли, но чтобы вынести какой-то урок из проведенного эксперимента, необходимо его всесторонне обсудить. Это нам прочно внушили смолоду. Сперва сделать что-то, потом обсудить. Понять. Оценить. Главное — понять. И потом оценить. И всегда в такой последовательности. Тогда все нормально.

Итак, мы на опыте познакомились с семью-восемью типами правления, и у нас должно хватить выучки для обоснованных выводов. Эвен говорит, что, по его мнению, в ряде систем есть положительные стороны, но, почему что-то там не срабатывает, сказать трудно. Есть разница между теорией и практикой, говорит он. Если бы мир был абстрактным, все было бы гораздо проще. Но в действительности это не так. И в этом-то загвоздка. Мир существует непрерывно в пространстве и времени, и проблемы так сложно переплетаются, что трудно учесть все сразу в единой теории. Всегда останется что-то, о чем никто не подумал. А те, кто находится у власти, зачастую отличаются слепотой и эгоизмом. Похоже, это наша общечеловеческая черта. Эвен отказывается делать какой-то выбор. Он молод и настроен релятивистски. Эвен считает, что одним годятся одни системы, другим — другие. Это всегда будет зависеть от обстоятельств, среды, унаследованных традиций.

— Наследие и среда, — говорит Эвен.

Ким склоняется в пользу социализма в той или иной форме. Неавторитарный социализм — вот что было бы лучше всего, говорит он. Другими словами, анархизм или социал-демократия. В анархизме слишком много самонадеянности, а социал-демократия слишком уж предсказуема. Кроме того, Ким не верит, что все люди равны. Равные исходные условия — это хорошо, но нужно поддерживать и тех, кто отличается от других, как в положительную, так и в отрицательную сторону. Так, ему кажется, что ему самому в школе могли бы оказать и побольше поддержки. Ему очень обидно, что ему никто не помог. Теперь вот он стал художником и вынужден потуже затягивать пояс. Если бы его в детстве как следует поддержали, у него, вероятно, были бы другие идеалы, он стал бы проще, получил бы толковое образование, женился бы, нашел работу и имел бы постоянный заработок. А вместо этого он обречен быть художником и критиком системы. Он вынужден рисовать и рисовать. И это его не вдохновляет.

Мартин считает, что лучше всего было бы идти путем просвещенного абсолютизма. По-настоящему просвещенного! Не так себе, средненько, а даже чрезвычайно просвещенного. У абсолютного правителя должно быть высшее образование, разносторонние интересы, кроме того, он должен поездить по свету. И если его к тому же привлекают идеи социализма и он — или, разумеется, она — отличается бескорыстием, тогда, по мнению Мартина, ничего лучшего нельзя и пожелать. Правитель избирается народом, и его — или ее — привилегии не являются наследственными. Исполнив свою работу, правитель вновь обретает статус частного лица. Без всяких там жирных выплат или автомобилей. И дополнительных льгот. Может быть, даже без специального трудоустройства. Здесь гарантия того, что кто-то не выдвинет свою кандидатуру из корыстных побуждений. Просто надо найти чрезвычайно симпатичную личность, сердечного и доброго человека, и попросить его, чтобы он (или она) взялся править по собственному разумению. При таком устройстве можно быть уверенным, что общество постоянно будет изменяться. Если мы выберем человека, который больше всего любит кино, то его усилия будут сфокусированы на кинематографе и у нас будет снято много фильмов, а в следующий раз можно выбрать человека, увлекающегося земледелием и народными преданиями, и тогда в течение нескольких лет все внимание будет обращено на них. Организованный подобным образом просвещенный абсолютизм вызовет неопределенность и нестабильность, но обеспечит надежность и постоянство.

Эгиль сторонник доктрины, чтобы «никто ни к кому не приставал, все бы по-хорошему ладили, а в остальном каждый поступал бы, как захочет». Если бы люди действительно признали эти правила и поняли, на чем они основаны, все получилось бы замечательно, считает он. Работы тут, разумеется, еще непочатый край, но Эгиль убежден, что так будет лучше всего. Но люди должны сами к этому прийти. Он не собирается никого агитировать. Люди получают то, чего они заслуживают. Поймут, значит, прекрасно. А нет, так им же хуже, а Эгилю до лампочки.

Руар говорит, что ему понравилось быть олигархом. А вообще-то последний проект вызвал у него наименьший интерес, все это ему уже надоело. Ему интересно готовить для людей вкусную еду. По-настоящему вкусную. Не абы какую, а исключительно полезную. Вот если это у него получится, он будет рад. А с обществом пускай разбирается кто-нибудь другой. У Руара нет ощущения личной ответственности за все. И нечего свысока смотреть на поваров! Чтобы готовить хорошую еду, надо потратить достаточно времени. Может, целую жизнь. Руар сомневается, чтобы на создание новой политической системы потребовалось столько же времени. Систему можно состряпать за час, самое большее — за день. А вот хороший обед нужно продумывать годами. Руар нашел свое место. Он высказался, и все.

Ингве — коммунист. Твердокаменный. Он верит, что это — единственно справедливая система, и отметает любую критику, утверждая, что мир еще просто не видел ни одной по-настоящему функционирующей коммунистической системы. Но она еще появится, появится! И что же он собирается предпринять, чтобы ускорить ее появление? Ингве пожимает плечами. Мало ли что, отвечает он. Ему слишком хорошо живется, чтобы стремиться к великим деяниям. Коммунизм наступит в свое время. Поживем — увидим.

— А что думаешь ты, Эрленд? — обращаются ребята ко мне.

Все глядят на меня, напряженно ожидая услышать, что же я, их руководитель, на которого они привыкли смотреть снизу вверх, вынес из нашего опыта. Они уверены, что у меня уже есть готовый ответ, и по школьной привычке ждут, когда после безрезультатных дискуссий слово возьмет учитель и все расставит по местам. Все мы когда-то смотрели на учителя преданными собачьими глазами и, получив ответ, уходили вполне довольные. Но тут ведь не школа, а я не учитель. И в известном смысле можно сказать, что мы достигли предельной границы О-цикла. Покинули его пределы. А там сплошные потемки. Кромешная тьма.

— К сожалению, я должен вас разочаровать, — говорю я. — Ответа у меня нет. Я не знаю. Все приходится принимать с оговоркой. Так много фактов, которые нужно как-то оценить. Люди — разные. Надо так много всего учесть, столько всего принять во внимание. Всегда, конечно, можно сказать: «Мда… С одной стороны, так, но, с другой стороны, получается…». Так что я просто не знаю. По-моему, тут надо дать себе время хорошенько поразмыслить на досуге. Лучше это пока отложить.

Получилось несколько трусливо, ну и черт с ним!

И я решил отложить.

Двадцатый день

Закончился кофе. Для Эгиля, Эвена, Мартина и Руара это как удар. Такого они не ожидали. Они считали, что запасы кофе неограниченны, и вот остались ни с чем. Эгиль сразу же затрясся, слезы подступают у него к глазам, и он бубнит, что с него хватит, он хочет домой. Без кофе рухнули все надежды.

Царит раздражение, и вдобавок все стали еще более вялыми, чем раньше. Ребята чувствуют, что выполнили все, что требовалось, и теперь с них взятки гладки. Не только Эгиль захотел домой. Ребята потребовали от меня, чтобы я позвонил в судоходную компанию на Раротонгу и узнал, когда ожидается следующее судно. Я звоню и узнаю, что оно прибудет через несколько дней. Эгиль говорит: это слишком долго. Надо сматываться отсюда, пока не поздно.