Поэмы

II Когда наступает весна, Как бы пробуждается спящий. От радости и полноты Природы восторг беспределен. Являются почки. Цветы, Обнявшись, вплетаются в зелень. Бросается Миндия с ног На горы и с гор, как к знакомым, Приветствует каждый цветок, Здоровается с насекомым. И все ему хором: ура! Свои распуская знамена. Раскраской во все колера Кивают цветы изумленно. И все сообща, как один, Навстречу:."Здорово, дружище" И лес шевеля до вершин, Подпочву сосут корневища. Вкруг, что ни росток, то: "Сорви! От кашля настойки нет лучшей". "А я от застоя в крови". "А я от глистов и падучей". Он рвет их, покуда темно, И только роса их курчавит. Он знает: из них ни одно Ни в грош свою целость не ставит. Им главное жизни бы нить, Подаренную в посеве, На чью-либо пользу продлить. Но иначе плачут деревья. Лишь Миндии внятен их стон, Их жалобы и настоянья, И в жизни от этого он Не чувствует преуспеянья. Чуть скажет, стволу не в укор: Мне надо тебя на дровишки, А жалость отводит топор, И нет от нее передышки. "Не тронь меня, слышит, — не тронь, Красы не темни мне окружной. За то ль меня с солнца в огонь, Что я пред тобой безоружно?" Он смотрит кругом, одурев, А сметит какое меж ними, Так сверх пощаженных дерев То стонет еще нестерпимей. И вот он домой порожнем, Не взявши с собой ни полена, А чтобы не вымерзнул дом, Жжет дома солому и сено. В подмогу валежник, кизяк, Все, что подберет он дорогой, За что всякий раз, что ни шаг, Всегда благодарен он богу. И с тем же советом для всех Твердит он соседям, как детям: Деревья рубить это грех. Довольствуйтесь суховетьем. Но мнения не побороть, Что это одно сумасбродство. Ведь все это создал господь Для нас и для нужд домоводства. Лес рубят по-прежнему все. Редеют чинары и клены. III Все жнут полоса к полосе, А Миндия, как исступленный. Здесь вырежет колос, там два, И кинется слева направо. Рубаха на нем чуть жива, И кажется поле отравой. Пока он на что-нибудь гож, Он кубарем скачет по ниве, А станет совсем невтерпеж Бросается ниц в перерыве. А спросят, какой в этом прок, Ответит:."Когда б вам да уши, Схватило б и вас поперек И поизмотало б вам душу. Как станут колосья стеной, И тут я от просьб их чумею. Тот с этой, а этот с иной, Всем племенем, шея на шее. Душ в тысячу эта толпа Бушует о разном и многом. Сдается, при блеске серпа Кажусь я каким-то им богом. Срежь нас! протеснясь к лезвию, Кивают головками злаки. Нет, нас! Мы стоим на краю! Другие мне делают знаки". "Чуть туча душа ниже пят. Смотри, как зерном нас расперло. А ну как посыплется град" И хряснет холодным по горлу… Иные орут: "Пощади! Дай бог тебе силы и счастья". Послушать так сердце в груди С нескладицы рвется ни части На всех угодить не посметь. Ни рук ведь, ни глаз не хватает. Намечешься день и как плеть. К заре тебя с ног подсекает. А чем против градины серп Любезнее сердцу колосьев? Боятся, что людям ущерб, Иные печали отбросив; Зерно для народа соблюсть, А не для вороньего клева, Вот вся-то забота и грусть Пшеницы золотоголовой. Затем-то, шумя на ходу, Под серп и торопится жито, Чтоб людям пойти на еду, А будут голодные сыты, Чтоб к небу молитвы несло Простить прегрешенья умершим. IV Свой праздник престольный село Справляло со всем полновершьем. К Гуданской молельне креста Спешит не один богомолец. Толпа неиссчетно густа, И толки у створ и околиц. Одни говорят про свое, Другие про что-то чужое, Но все при житье и бытье Покрытого славой героя. Одни о ружье и мече, Другие о былях друг друга, Но все о сажени в плече, Раскраиваю щей кольчугу. Заспоривших уж не разнять, Как вдруг переводят беседу С побед на особую стать Всезнающего змеееда. "Давно вам дивлюсь, земляки, Им Чалхия с видимым весом: — Ведь если у скал языки, Что ж нам не слыхать ни бельмеса? Он слышит, а к нам не несет? Не больно ль великая странность? Обманщик ваш Миндия — вот! И с умыслом водит вас за нос. Таить не могу, не таков. Вон сам он: пусть скажет, не прав ли? Примите ж без обиняков, Что я еще дальше прибавлю. Допустим, жалея луга, Деревья беря под опеку, Как примем убийство врага? Не жальче ли всех человека? Зачем же, без дальних затей, Ваш Миндия, в доблести бранной, Сам нагромождает, злодей, Из вражеских трупов курганы? Видать, хоть и грех, а порой И сами лишаем мы жизни, Кто наш нарушает покой Или угрожает отчизне. Тут, видно, сам бог наш отпор Не может считать душегубьем. Не то же ли, если топор Возьмем мы и дерево срубим? "Прав Чалхия, истинный бог, А Миндия  плут — баламутчик", — Несмело еще, под шумок Пошептывалися меж кучек. "Смотри, надоумит хитрец. Как после бы плакать не начал! Годится ль жалеть, что творец Для жалости не предназначил? Весьма непохвально, что плут Играл нашей легкою верой. От лучших не россказней ждут, А дельного в жизни примера. Они нам опора, а он Одно лишь с пути совращенье". Таков был конечный резон Хевсурского общего мненья. Тем временем Миндия сам Поблизости, полный кручины, Сидел, предаваясь слезам, Никто им не ведал причины. Уставив глаза в мураву, Он толков соседских не слышал. И только из сна наяву По окрику Берлин вышел. "Зачем, повернувшись спиной. Лицо от народа ты прячешь? Зачем неприветлив со мной? На нас ли в обиде, что плачешь? Я в том никого не виню: Приливы твои и отливы Бывают раз по сто на дню И стали нисколько не в диво. Но все ж, отчего ты так хмур? Что мучит с такой тебя силой?" При этом ватага хевсур Теснее его обступила. "Заслушался этих пичуг, Сказал он и, в сторону тыча, Рукой показал им на двух Синиц, говоривших по-птичьи, О смерти птенцов, надо знать, Щебечут, такое-то дело. Налево сидящая мать, На право рассказчица села. Что с матерью вымолвить страх! Глядите, как свесила крылья". И тут лишь хевсуры на птах Как следует взгляды вперили. Но только глазами впились, Как птичка, сидевшая с края, Скатилась с булыжины вниз И кончилась, дух испуская. Которой конец был таков, Уж люди не осведомлялись И лишь, друг на друга без слов Посматривая, удивлялись. В чем ложь заподозрили, в том Должны были вдруг убедиться Как обухом по лбу кругом Ушибленные очевидцы. Но случай забылся скорей, Чем мог одолеть его разум. По-прежнему били зверей И обогревалися вязом.