Собрание

— Потому что у меня сто сорок восемь родинок — они приносят счастье. У меня даже на кисти правой четыре штуки — это редкость. Я в первом классе правую руку по родинкам узнавала.

Мы покупаем билеты на десять часов. Прежде чем войти, Кирка спрашивает контролера — молодого здорового парня: «А нам можно?» — «А почему нельзя, валяй — не задерживай». Мы валяем и садимся во второй ряд. Кино — среднее. Я смотрю на небо. Десять звезд влипло. Какие-то парни все время гогочут рядом, один ложится на скамейку и, напевая «Маруся отравилась», смотрит на экран. После кино — мы уже не считаем звезды — бежим домой — хочется спать.

Опять тянется сгущено-молочный день. Мы уже были на медицинском пляже, сейчас сидим в феодосийском ресторане. Заказываем по шашлыку, больше здесь ничего нет. В шесть часов приходят музыканты. Они играют мелодии модные в 20–30-х годах. Пианист худой, с нервными длинными пальцами и выпирающим из-под зеленой ковбойки горбом. Думая о чем-то своем грустном, он безучастно, монотонно барабанит по клавишам. Рядом с ним сидит толстый улыбчатый руководитель оркестра. Лицо у него рыхлое, глаза смотрят насмешливо и жалко. Пошептавшись, они играют песню из кинофильма «Судьба солдата в Америке». Это песня маминой юности, она тихо ее мурлычет. Становится тоскливо. К нам за столик садятся девушка с парнем. Одеты они в высшей степени элегантно. Мы с мамой треплемся, они прислушиваются, сами разговаривают только о шашлыке, на подтексте. Мы вспоминаем Киев. Иногда мама может быть товарищем, но это становится искусственным почти всегда.

Дают шашлык. Гарнир — свекла и картошка. Здесь всегда свекла. Мы идем домой. Медленно — нам некуда торопиться. У ларька выпиваем по стакану слабого красного вина. И покупаем бутылку. Завтра приедут Люся с Кирой.

Люся с Киркой приехали сегодня утром. Ваня Краско и Жора Штиль взяли Кирку и меня на пляж. Мы ныряем на самом глубоком месте. Жора с Ваней скрещивают руки замком. Я залезаю, они раскачивают меня, размахивая руками и ногами, шлепаюсь об воду. Мне стыдно, я не сразу вылезаю. Потом мы ищем ракушки на дне. Жора и Кира плывут рядом. Под водой они зеленые, неземные. Когда притрагиваешься ко дну, медленно взрывается складчатый светлый песок.

Вечером мы идем в кино. Все время треплемся с Киркой, он завтра уезжает, а нам быть здесь еще три дня. После кино мы открываем школьный календарь, ищем стихотворения, переделываем их на свой лад, ставя после каждой строчки английские имена: Вилли, Джонни, Полли и т. д. Мы орем песни пьяно, прощально. Потом мы стоим на балконе и мурлычем «Виновата ли я» и «Ексель-моксель».

— Видишь, Кира, здесь звезды не падают.

— Да, — говорит Кирка.

Ему все равно, он завтра уезжает.

— Счастливый ты, уезжаешь.

— Да, — говорит Кирка.

Мы болтаем о театре, об актерах, разыгрываем сцены из «Гибели эскадры». Потом нас зовут спать, чтобы отвязаться, выходим побродить. Город тенистый, темный, мы молчим.

— Счастливый, ты уезжаешь.

— Да.

— Пошли домой.

— Пошли.

Дома мы снова треплемся, поем.

— Кирка, сегодня ночью ты увидишь привидение. Мы ложимся спать. Завернувшись в простыню, я встаю и тихо кружусь вокруг стола. Вдруг Кирка гомерически фыркает. «Что такое?» — кричит тетя Люся. Привидение скидывает простыню на ходу, бросается в кровать. В пять часов утра мы выходим из дома. Мне дают нести Люсин зонтик. Кира и Люся садятся в такси. Мы прощаемся. Кирка сурово по-мужски жмет мне руку. Теперь мы не увидимся месяца три. Такси трогается. Я стою, грустно провожаю глазами машину, в руках у меня зонтик. Кирка оглядывается, смотрит на меня. Когда они уезжают, все вспоминают про зонтик. Придется тащить его в Ленинград.

Сегодня уезжаем и мы. Всю ночь я не могу заснуть. Выхожу на балкон. Мне грустно. Я долго теперь не увижу Коктебель, его летучий видимый воздух, очертания серо-голубых скал, ночные пьяные степи и падающие звезды. В четыре утра мы встаем. По сонной бело-серой Феодосии идем к поезду. Станция у моря. Оно тоже еще спит, тихое, волны беспомощно-сонливы. Мы садимся в поезд, прощаемся с Розой. Я ложусь на верхнюю полку и смотрю на море, бегущее вдоль вагона. Потом сплю. С нами в вагоне едут муж с женой и их дочка. Муж маленький, крепкий — жена большая, худая. Я лежу и думаю о Киеве, Феодосии, жизнь печальная штука. Впереди нет светлого, все позади. Я думаю о Сереже, виновата ли я, мне приятно думать о нем. Он — сказочный, он — море. Поезд останавливается. Херсон. Мы покупаем абрикосы. Мама задерживается на рынке, я иду к поезду. Ко мне подходит цыганка с хитро-глупыми глазами:

— Девушка, давай погадаю.

— Денег нет.

— Да мне немного — рубль.

— У меня ни копейки.

— Вам не везет в учебе. В вас заинтересован один мужчинка больше чем в себе. Дайте рубль — дальше скажу.

На горизонте появляется мама.

— Мам, дай рубль.

— Зачем?

— Видишь.

— Вы что, с ума сошли, нахалка, ребенка совращать, ты тоже хороша.

Я лежу на полке, какой мужчина заинтересован во мне? Не знаю. Нет такого мужчинки. Маленький мужчина, в коротеньких штанишках.

Жизнь, ты проносишься за окном, мчишься в поезде, мухлюешь в городах, делаешь людей несчастными. Говорят, есть счастливые люди. Я таких не видела. Подойдешь к человеку ближе, и всегда у него свое несчастье, своя хвороба. Мы все чего-то не понимаем. Может, я пойму. Может, буду еще счастливой — у меня родинок сто сорок восемь штук. Не зря же они прилеплены. Я гляжу в окно. Идет дождь, мелкий, противный, серого цвета дождь. Нечеткими линиями он чертит в воздухе что-то неясное.

1961

Публикация Кирилла Козырева

Опубл. в „Петербургском театральном журнале“ № 3 (61), 2010

ВИДИМАЯ СТОРОНА ЖИЗНИ

We are such staff as dreams are made on…

Shakespeare*

Лет в восемь я мечтала стать рыболовом. Помню затрепанную книгу “Справочник юного рыболова”, или что-то в этом роде. Больше всего (как всю мою жизнь) меня волновали слова, рыболовецкие словечки, резко и древне звучащие — язь, жерех, мормышка… Чаровали жирнотелые — сом, налим… С легким привкусом отвращения к рыбьей чешуе, крови, да и ко всему рыбьему — в детстве я не ела рыбы, да и к мясу питала отвращение.

Сначала я долго копила на удочку, просила денег у мамы и тети, потом долго выбирала блесну и поплавки, не знаю, чем привлекали они полуслепую рыбу, но меня они, пестрые и блестящие, как елочные игрушки, завораживали. Ходила с мальчишками-рыбаками в магазин, выбирала леску. Наконец все было готово.

Утро. С бамбуковой удочкой на плече я отправляюсь на рыбалку. Соседкам по коммунальной квартире, да и всем, кто мне попадался по пути, я обещала поделиться уловом. Легкая зыбь на Неве. Я в томительном ожидании, перекинув через парапет удочку с коротковатой леской, склонилась над водой, впившись глазами в поплавок. Ловила на хлеб. Кажется, дернулся поплавок, а вытащишь — ничего… Так проходили часы. Тут за мной пришла мама, увидела меня, унылую и замерзшую, заботливо захваченную корзинку — пустую, и сказала: “Пойдем домой”. Но мне было стыдно возвращаться так бесславно… “Мы это исправим”, — сказала мама. По дороге на улице Каляева был рыбный магазин, мама зашла туда, вышла с большой щукой, прицепила ее к моему крючку, и дальше я уже шествовала по нашей улице, как триумфатор. Некоторые не верили, что я поймала такую большую рыбу в Неве, а некоторые верили. Я вошла в нашу коммунальную кухню и на глазах у изумленных соседей победно швырнула рыбину на кухонный стол, сама уже не сомневаясь, что это мой трофей, даже видя внутренним зрением, как она летит из невских вод — дугой в мои руки.