Мессалина

Херея и я следовали за Калигулой. Корнелий Сабин, направляясь к нам, велел оттеснить толпу, якобы для того, чтобы дать нам дорогу, и тотчас же после этого ко мне подошли два центуриона и о чем-то заговорили, не помню о чем, так что я отстал. Корнелий Сабин остановился перед Калигулой и спросил у него пароль дня. «Юпитер!» — ответил император. В тот же миг Херея с криком «Получай свое!» нанес ему сзади удар. Раненный в затылок, Гай упал на колени. Сабин пронзил ему грудь, а Херея раздробил челюсть, когда тот повернул к нему голову. Калигула с криком упал на землю, и заговорщики нанесли ему еще тридцать ударов кинжалами, хотя на шум прибежали носильщики с шестами и германцы-телохранители. Я оцепенел от страха».

Клавдий зачеркнул это невольное признание и продолжал:

«Цезония, оставшаяся позади, с воплями бросилась к Калигуле, держа на руках свою дочь Друзиллу. Херея тотчас дал приказ убить Цезонию, что и сделал преторианец, а центурион размозжил голову ребенка о ближайшую стену».

Клавдий глубоко вздохнул, мысленно увидев стену, забрызганную кровью малышки Друзиллы. Он встал, чтобы размять ноги, и глянул в окно. Ему казалось, что земля еще пахнет кровью, и место, где совершилось убийство, то и дело возникало у него перед глазами. Ночь была темной, холод — пронизывающим. Он почувствовал озноб и пошел за плащом. Завернувшись в него, он снова сел за рабочий стол. Среди окружающего ночного спокойствия жуткие сцены бередили его память.

«На Палатине в одно мгновение поднялся страшный переполох, слышались крики перепуганной толпы. Германцы-охранники в слепой ярости перебили многих заговорщиков и даже сенаторов, которые оказались всего лишь свидетелями убийства. Новость распространилась по Риму быстрее пожара, но римляне не осмеливались радоваться: они боялись, что известие — ложное, пущенное самим императором, чтобы узнать, кто станет ликовать по поводу его смерти. Я воспользовался беспорядком и удалился, страшась, как бы заговорщики не принялись за меня. Я очутился в маленькой столовой, оттуда по галерее выбежал на террасу и спрятался за занавесью у двери. Вскоре там появились воины, преследовавшие убийц, и один из них заметил мои ноги. Он встал перед занавесью и велел мне показаться. Я дрожал всем телом, не в силах исполнить его требование. Когда он сорвал занавесь, я упал на колени и стал молить о пощаде».

Клавдий прекратил писать, размышляя о том, что такое признание наносит ущерб достоинству императора, и, решив вымарать последние строки, продолжал:

«Он приветствовал меня как императора и подвел к своим товарищам, которые посадили меня в носилки и подняли на плечи, поскольку носильщики разбежались. Мы проследовали через весь город в их лагерь, и узнававшие меня люди выражали жалость, словно я двигался навстречу своей смерти. Я провел ночь в тоске, не зная намерений окружавших меня преторианцев и не понимая, являются ли они моими стражниками или телохранителями. Тем временем консулы созвали сенаторов, чтобы обсудить вопрос о восстановлении старых республиканских институтов, а подчиняющиеся им городские когорты заняли форум и Капитолий. Народные трибуны явились в лагерь и потребовали, чтобы я отправился на форум и высказал свое мнение. Воины, доставившие меня в лагерь, настоятельно советовали не подчиняться, поскольку существовала угроза моей жизни. Я велел ответить трибунам, что меня удерживают в лагере силой и я не могу удовлетворить их просьбу.

Сенаторы, требовавшие восстановления республики, — среди которых был и Валерий Азиатик, публично выразивший сожаление о том, что не он убил императора, — не составляли большинства. Между сенаторами начались распри, народ же громкими криками требовал единственного властителя. Общественные ораторы утверждали, что лучше деспотизм одного императора, чем деспотизм аристократии, которая займет все общественные должности и одна будет пользоваться богатствами империи. Ко мне даже пришли сказать, что мое имя у всех на устах, поскольку народ хочет сына Друза и брата Германика. Толпа пришла к лагерю преторианцев, пребывавших в нерешительности. Я вспомнил, что Цезарь и Август обеспечивали себе преданность легионов тем, что раздавали им деньги и земли. Я склонил преторианцев на свою сторону, пообещав каждому по пятнадцать тысяч сестерциев. Они тотчас восторженно приветствовали меня и принесли клятву в верности. Потом они представили меня народу, который, в свою очередь, устроил мне овацию. Видя колебания сената и пожелания народа, воины городских когорт присоединились к преторианцам. Сенаторам ничего не оставалось, как утвердить их решение. Таким образом, после полудня на восьмой день до февральских календ, на двадцать пятый день января, сенат вручил мне всю полноту власти.

Вольноотпущенники Калигулы сожгли его тело в Ламиевых садах, на Эсквилине. Я с удовлетворением узнал об этом — все-таки он мой племянник. Я не могу допустить, чтобы существование императорской власти ставилось под сомнение. А посему я пожелал, чтобы дни, когда был убит Калигула и обсуждался вопрос о государственной власти, были преданы забвению, и издал декрет о всеобщем помиловании, который исполнил неукоснительно. Убийцам Калигулы, которых я казнил, я на самом деле вменил в вину то, что они замышляли убить и меня, чтобы полностью уничтожить мужских потомков Цезаря».

Клавдий положил тростник на стол и вздохнул. Он вдруг почувствовал сильную усталость, встал и отправился в постель. Он долго лежал с открытыми глазами, предаваясь мыслям о четырех годах правления своего племянника. Удивительно, что правление это, начавшееся с надежды и народного воодушевления, так быстро закончилось безумством и кровью. Он увидел, что уже занимается заря, высветляя небо на востоке. «А теперь я — игрушка в руках судьбы», — со вздохом сказал он себе и заснул, чтобы не думать об этом.

Глава X

ЛУКУЛЛОВЫ САДЫ

Четырех месяцев хватило, чтобы к юной, шестнадцатилетней женщине, какой была Валерия Мессалина, теперь императрица Рима, пришла зрелость.

Немногим более года после того, как появилась на свет Клавдия, которую Клавдий предпочитал звать Октавией, и через двенадцать дней после прихода к власти своего супруга Мессалина родила Германика. Клавдий, таким образом, начал свое правление с того, что дал империи наследника. Власть очень скоро сделала Мессалину более жесткой, более требовательной, более уверенной в себе. У нее резче обозначился подбородок, скулы стали шире, высокий лоб под темными завитками выглядел более суровым; ее нежные черты лица слегка заострились. Несмотря на юный возраст, она сумела придать своей осанке величественность. Она открывала для себя, как опьяняюще действуют на человека почести, роскошь двора, императорская власть, в особенности если выросла в семье, которой коснулось разорение. Женщина порывистая, взыскательная и честолюбивая, она вдруг делалась слабой, мягкой и чувствительной, словно ребенок. Так, ей случалось испытывать большую потребность в нежности, а иной раз и в жесткости по отношению к себе, и она даже просила Клавдия побить ее в наказание за ее капризы. В такие минуты она сожалела о том, что обманывала мужа, и страшилась своих вспышек чувственности. Но как только власть над ней снова брали страсти и похоть, она принималась ненавидеть супруга, как, впрочем, и любовников, узнавших о ее слабостях.

Клавдий предоставил ей полную свободу, тем более что после вступления на престол он почти не имел досуга, который мог бы посвящать жене и детям.

Новый император пожелал прежде всего воздать долг почтения родственникам. Бабке своей Ливии он назначил божеские почести, а родителям — всенародные поминальные церемонии; он также выразил желание, чтобы ежегодными играми отмечался день рождения его отца Друза, тем более что в этот же день родился и его дед Марк Антоний; матери своей Антонии он присвоил титул Августы, отвергнутый ею при жизни; наконец, в память Тиберия он воздвиг мраморную арку близ театра Помпея, которую сенат когда-то постановил построить, но не построил. Вместе с тем он приказал снести статуи Калигулы, отменил все его постановления, а день его гибели и своего прихода к власти запретил считать праздником.